Андрей Соболь: творческая биография

В этой повести, по мнению Д. Горбова, А. Соболь обнаруживает новый облик — «ласкового мистификатора, устроителя человеческой судьбы, связывателя разошедшихся концов в узел любви и единения. …Полное мягкого гуманизма и тонкой иронии, произведение это знаменует подлиное возрождение в творческом пути А. Соболя, после того как он выбился из-под мрачных сводов средневековья, где протекала его непосильная борьба со старым строем»²⁵. И на первый взгляд всё действительно так. Это произведение разительно отличается от предыдущих не только введением нового материала, занимательного сюжета, но и, прежде всего, новым, необычным для Соболя эмоциональным тоном.

Лейтмотивом повести становится жажда жизни. Лауридс Рист, каждое утро просыпаясь в пансионе «Конкордия», где разворачивается действие, «приветствовал новый день, новую любовь и вечно-новую и вечно-старую звериную жадность жизни» («Рассказ о голубом покое», IV, 65). Его возлюбленная, Берта Таубе мечтает о том, что «завтра может быть солнце, завтра меня могут поднять с земли эти огромные, эти нежные, эти ласковые руки, завтра можно будет, не боясь нарушения приличий, смеяться уже с утра, как смеется он, и радоваться жизни громко, как радуется он, как громко радуются только вольные птицы, и завтра можно будет подставлять голую грудь горячим губам» («Рассказ о голубом покое», IV, 74). А виновник всех перемен в пансионе, «феерическая личность», по словам одного из его обитателей, русский «большевик» Даниле Казакоф, он же «знаменитый комический артист лондонского театра „Ковенгарден“» («Рассказ о голубом покое», IV, 117) Ричард Рандольф заражал своей жизнерадостной энергией всех: «-Жить! Жить! — твердил Даниле Казакоф каждой черточкой своего ежесекундно меняющегося лица, как по горной дороге за каждым новым поворотом меняются виды, и один пейзаж на другой не похож. — Жить! Жить! — будоражил он полуленивых, полузасохших. И, лукаво улыбаясь, легонько подталкивал спины, тормошил привычные к размеренным движениям руки-ноги и с той же лукавой улыбкой следил за румянцем женских щек, за легким трепетом девичьих ресниц, — румянцем, сулящим пышность предзакатной зари, трепетом, вещающим возможную бурю» («Рассказ о голубом покое», IV, 89).