Ангел мой, Вера

«Сия весть возбудила в заговорщиках надежду: обмануть часть войск и уверить народ, что великий князь Константин Павлович не отказался от престола, и, возмутив их под сим предлогом, воспользоваться смятением для ниспровержения порядка и правительства, — читала Вера Алексеевна 12 июня. — Заговорщики сии представляли странную смесь зверства и легкомыслия, буйной непокорности к властям законным и слепого повиновения неизвестному начальству, будто бы ими избранному. Директоры Северного тайного общества суть Рылеев, князья Трубецкой, Оболенский и ближайшие их советники».

«Почему Рылеев? Что такое Рылеев? Поэт, и не из лучших притом. Впрочем, его, кажется, любили… Певец-патриот, поэт на эшафоте, Андрей Шенье — всё это было, было и казалось так возвышенно, так прекрасно…»

«Князь Трубецкой обещал на другой день быть на Сенатской площади, чтобы принять главную команду над войсками, которые не согласятся присягать Его Императорскому Величеству, и с первым полком, который откажется от присяги, идти к ближайшему, а там далее, увлекая один за другим…»

Странно было читать это теперь, когда ничего уже не сбылось…

«Но все те, коих заговорщики назначили своими начальниками, в решительный день заранее готовились их бросить…»

«Однако что же было бы, если бы здесь, в Петербурге, им удалось? Революция, террор, гильотина, прежние соратники идут на эшафот… или, наоборот, свобода и всеобщее благоденствие? Впрочем, это уже всё равно. Неизвестность кончена».

Я отложила газету и закрыла глаза.

Глава 8. ТЕРЕБОНИ

В августе, после отправки Артамона, я объявила Софьюшке и детям, что мы едем к дедушке в имение. Мальчики, еще ни разу не бывавшие в Теребонях, радостно запрыгали, а Софьюшка тревожно спросила:

— Надолго ль?

— Не знаю, — искренно ответила я.

Софьюшка вполне понимала мои сомнения: нас занимали одни и те же мысли. Мне казалось порой, что у меня опускаются руки… Часть мужниных долгов, с горем пополам, удалось выплатить из собственных средств. Матушка, снизойдя к моим мольбам, позволила мне воспользоваться частью наследства прежде срока, и я немедленно заложила одну из деревень, Кондрашино. Если бы удалось обратить в деньги все наследство, может быть, и набралось бы как раз семьдесят тысяч, необходимых для уплаты, но матушка заявила решительно, что ее положат в гроб прежде, чем она дозволит такое самоуправство. «Я тебе, Вера, говорила всегда, что Артамон Захарьевич легкомыслен», — объявила мать и промокнула глаза платком, давая понять, что этот разговор непосилен при ее нынешнем душевном состоянии. Пришлось обратиться за помощью к Егору Францевичу, снова писать прошение, ходатайствовать… «Я принуждена выплачивать долги моего несчастного мужа», — стиснув зубы, писала я.

Наконец, снисходительной монаршьей милостью, половина долга была покрыта за счет казны. Я не знала, плакать или радоваться — так унизительно было просить, но, слава Богу, это уже минуло и можно было жить дальше… Оставалось, впрочем, пренеприятнейшее дело, связанное с жалобой полковника Куликовского. Иск покуда не удавалось прекратить, в полку началась ревизия. Я не уставала благодарить Канкрина, не позволившего затянуть сверх всякой меры (если в полку и впрямь имелись нечистые на руку люди, чего доброго, они успели бы спрятать концы в воду). Никаких обещаний, правда, свояк не давал — видно было, что он и сам не слишком-то верил в полную невиновность Артамона. Впрочем, Егор Францевич хотя бы был деликатен…

О продаже Теребоней речи не шло — свекор и Александр Захарович встали бы намертво, — да я и не приняла бы такой жертвы, даже если бы они сами первыми об этом заговорили. Канкрин намекнул, что, если вести хозяйство с умом и расчетливо, а также внедрить кое-какие нововведения, с Теребоней будет можно получать изрядный доход. Но теперь я ехала не для того, чтобы хозяйским глазом обозреть запущенное имение. Для этого я слишком устала. Мне хотелось хоть немного перевести дух, прежде чем снова с головой броситься в омут — хлопотать, писать, кланяться…