Ангел мой, Вера

Кроме того, у меня не осталось никаких средств, чтобы и дальше жить в Петербурге. Катишь уверяла, что мы с детьми можем и дальше пользоваться ее гостеприимством, но я была настроена решительно: я не вдова, не нищая и не приживалка, у меня есть место, где я могу поселиться с полным правом. В конце концов, свекор обещал позаботиться обо мне, если не ради собственного сына, то хотя бы ради внуков… Да и мальчикам (думала я) полезней будет подышать деревенским воздухом. Левушка, окрепший было на Украине, по возвращении в Петербург снова начал хворать, у Никоши почти непрерывно болели то зубы, то уши. Один только Сашенька, унаследовавший отцовское здоровье, не доставлял мне больших хлопот.

Захар Матвеевич и впрямь безмерно обрадовался нашему приезду. Одному в деревенском доме ему было тоскливо. Развлекался он преимущественно чтением старых календарей да игрой в шашки с казачком Степкой. Правда, ни одну партию старику не удавалось довести до конца: он гневался, бранился, стучал палкой об пол и наконец прогонял Степку обратно в переднюю. Я увидела, что свекор заметно сдал. Захар Матвеевич похудел, пожелтел — даже седина у него сделалась какая-то желтая — и почти не выпускал костыля из рук. В нижнем этаже пахло старыми вещами, жареным луком и какой-то кислятиной, как всегда пахнет в домах, где живут одинокие и не очень опрятные старики. Зато наверху, по мере сил, все приготовили к нашему приезду, там было чисто и уютно.

Я улыбнулась, увидев, что Захар Матвеевич придерживался того же взгляда на украшение комнат, что и Артамон. Он стащил в мою комнату все, что считал самым ценным и красивым, устроив там невообразимую тесноту. Подле моей кровати стояла пестрая шелковая ширма, расписанная попугаями и китаянками. Она с треском падала по нескольку раз в день, а иногда и ночью, пугая Софьюшку, но выставить ширму за дверь значило страшно обидеть гостеприимного старика. Столь же пышен и бесполезен был и резной дубовый комодик, и голландский сундук, обитый кожей, и массивный подсвечник в виде оленьих рогов, занимавший полстола.

Дети, впрочем, были в восторге: когда я пускала их к себе порезвиться, сундук служил им попеременно то лошадкой, то каретой, ящиками комода так увлекательно было хлопать, изображая выстрелы, а за ширмой прятаться и визжать, когда она падала. Когда же на чердаке нашелся целый короб с полинявшими, поломанными, но все еще бесконечно притягательными солдатиками и пушечками, Никоша решительно объявил, что никуда отсюда не уедет.

Здоровье у мальчиков в деревне и впрямь поправилось. Левушка даже начал недурно говорить, хотя до сих пор упорно изъяснялся отдельными словами. Слушая, как сын лепечет, я с болью думала, что мужу не суждено было этого дождаться… он помнил Левушку младенцем, умеющим произносить лишь несколько слов. «Как только будет известен адрес, непременно напишу ему о Левушкиных успехах, он обрадуется». Писем от Артамона, кроме того последнего, полученного перед самой отправкой из крепости, покуда не было, и я успокаивала себя: они в дороге и наверняка едут быстро. Артамон напишет, как только доберется до места…

«Боже мой, до какого места?! Куда их везут?»

Захар Матвеевич ни в чем не стеснял нас, сразу же объявив: «Всё твое, матушка, — распоряжайся, как твоей душе угодно». Лишь одно условие по-прежнему надлежало соблюдать неукоснительно: не упоминать при старике об Артамоне. Я догадывалась, что именно поэтому свекор, как ни любил внуков, старался видеться с ними пореже: мальчики то и дело вспоминали папеньку. Боясь нечаянной вспышки, я, в свою очередь, старалась не оставлять их с дедушкой наедине. Стол мальчикам накрывали в детской, как ни настаивал Захар Матвеевич, чтоб Никоша и Сашенька кушали вместе с взрослыми, «без церемоний». Видно было: свекор присматривался к внукам, особенно к Сашеньке, и только чтобы не обижать меня, старался его не выделять. Это меня и огорчало, и радовало. Я боялась поначалу, что свекор, напротив, будет несправедливо строг с мальчиком, который все больше напоминал ему старшего сына…