Ангел мой, Вера

Еда доставляла моим детям, привыкшим к изрядной свободе нравов, немало огорчений. Даже за взрослым столом кормили однообразно и довольно скудно. Егор Францевич, превыше всего ставивший экономию, отдавал предпочтение незатейливой немецкой кухне. Он требовал, чтобы еда в первую очередь была питательна, и не признавал разносолов. Старших обносили картофельным или капустным супом, со шпиком по скоромным дням, на второе подавали вареную курицу или телятину с желтками, иногда колбасные клецки. В детской за едой и вовсе царила тоска. Брать сколько вздумается или просить воспрещалось; ели молча, изо всех сил стараясь не стучать посудой. Гувернер то и дело монотонно повторял: «Silence⁵⁵, messieurs et mesdamoiselles». Поутру подавали овсяный кисель с хлебом, иногда стакан простокваши, в обед бульон и одно рыбное блюдо, на ужин молоко или кашу.

Оставлять еду не полагалось — для этого у Канкриных употреблялось особое наказание, имевшее целью отучить детей от привередливости. Состояло оно в том, что недоеденные остатки, все в той же посуде и холодными, подавались провинившемуся за следующей трапезой и так далее, пока тарелка наконец не очищалась. «Извольте доесть, messieur», — говорил в таких случаях гувернер. Никоша, отродясь не евший супу без долгих уговоров, попробовал бунтовать и крайне удивился, когда этот порядок был применен и к нему. Я возмутилась, однако получила от свояка мягкий выговор, с предписанием впредь следовать принятым в доме правилам, коль скоро я намерена в нем оставаться. Я поплакала вместе с Никошей, и он неохотно смирился…

Прежде я горько сетовала на расточительность мужа, а теперь растерялась при виде этой чудаковатой скаредности, которая озадачивала всех вокруг. Умом я понимала, что свояк, любивший повторять русскую поговорку про копейку и рубль, прав, но про себя не раз думала, что безграничная щедрость Артамона, пускай нерассудительная, в отношении меня и детей была куда приятнее. «Я, батушка, скряга на всё, что не нушно», — говаривал знакомым Егор Францевич, в некоторых случаях любивший переходить на русский язык. На свой лад он, пускай сухарь и педант, был добр — уж точно он не желал нарочно мучить домочадцев, — но у меня невольно сжималось сердце, когда я видела, как он холоден и неласков с детьми. Он виделся с ними два раза в день, в строго определенное время, по пяти минут, не более — когда их приводили здороваться поутру и уводили вечером спать. Ритуал был строгий: дети подходили по старшинству к ручке, отец, не отрываясь от дел, молча гладил каждого по голове, затем разворачивал и давал легонько толчка в спину.

Даже с Валерианом, бледным пухлым мальчиком, которому вскорости предстояла отправка в Пажеский корпус, Егор Францевич редко обменивался хоть несколькими словами, кроме самых незначащих, не говоря уже о том, чтобы взять его на колени или позабавить. Лишь в одном случае разговор с отцом затягивался: если за день Валеринька успевал провиниться. Я гнала от себя воспоминание: вот Сашенька, прибежавший поутру здороваться, мигом лезет к отцу на руки, карабкается по нем, тут же вьется и Никоша, так что Артамон, бывало, боится пошевелиться, чтоб не ушибить ненароком сыновей. Я твердила себе, что Егор Францевич занятой человек, государственный, у него нет ни минуты свободной и некогда ему возиться с детьми. И все-таки мне становилось больно, когда я видела, что в этом доме, между бесстрастным свояком и шумливой Катишь, мои сыновья дичают, становятся неласковыми, смотрят исподлобья…

Я спросила однажды у золовки, не печалит ли ее близкая разлука со старшим сыном. В определении его судьбы мать, казалось, не принимала никакого участия — все было решено заранее Егором Францевичем. Катерина Захаровна, очевидно, передала этот разговор мужу, и исход получился неожиданный. На следующий день за завтраком Канкрин спросил у меня:

— Скажите, cousine, не думаете ли вы о том, чтобы пристроить своих сыновей? Я мог бы похлопотать, чтобы, по крайности, двух старших приняли в корпус на казенный счет. С младшим придется труднее, но, в случае удачи, можно надеяться, что его примут в малолетнее отделение…

Я побледнела.

— Нет, нет! Я знаю, Егор Францевич, что мы бессовестно обременяем вас, но, умоляю, дайте мне хотя бы неделю сроку — я напишу сестре, и мы уедем к ней или в деревню.

— Я желал бы устроить судьбу ваших детей потому, что они мне, смею заметить, не чужие, а не потому, что вы мне в тягость, — обиженно заметил Канкрин. — И я полагаю, что корпус был бы наилучшим средством. Мальчикам нужна дисциплина с самого раннего возраста… ja! Женское воспитание хорошо только до поры до времени, да и домашнее образование имеет много недостатков.

— Я все-таки надеюсь, что сумею воспитать и образовать своих детей сама, — ответила я, глядя в стол.

— Как угодно. Я не настаиваю.

После завтрака Катерина Захаровна вошла в комнату вслед за мной.

— Вы совершенно не умеете пользоваться возможностями, которые вам предоставляются, — сердито заметила она, и я окончательно уверилась, что разговор за столом был не случайный.