Ангел мой, Вера

— Что же вы хотите от меня, cousine?

— Чем дальше, тем больше я уверяюсь, что вы не намерены ехать к моему несчастному брату. Все ваши заверения — это только одни слова, слова… — Катишь тяжело, со всхлипом, вздохнула, кое-как совладала с собой, подавила слезы и нахмурилась. — Marie Волконская уехала, Трубецкая, Alexandrine Муравьева тоже, даже эта, как ее… Давыдова, и только вы, только вы медлите! И вот Егор Францевич предлагает пристроить ваших детей, чтобы развязать вам руки, а вы отказываетесь! Чего вы ждете, несносная вы женщина?! Пока мой брат умрет там? Ведь вы не бросаете сыновей, поймите вы это, а поручаете их людям, которые способны позаботиться об их судьбе…

— Я предпочла бы оставить мальчиков тем, кто заменит им родителей, а не постарается сбыть их с рук при первой возможности, — жестко ответила я.

Я все-таки уселась писать сестре — и задумалась. Старый Захар Матвеевич поступил великодушно, оставив себе только пенсион и отказав мне все доходы с имения… правда, они были, скорее, на бумаге, чем на руках. Стеклянный заводик в Теребонях, налаженный огромными усилиями, не приносил убытков, но и прибылей я покуда не видела: я поставила целью возместить Канкрину все издержки, которые он понес, нанимая рабочих и мастеров. Была в Москве еще «tante» — мать Никиты Муравьева, из любви к сыну и к Alexandrine всегда готовая принять и обогреть бедную родственницу, — но я понимала, что не покину Петербург, пока меня к тому не вынудит крайность. Все нити сходились здесь, в столице. Даже и с деловой точки зрения — покуда можно было еще хлопотать, подавать прошения, ходить по приемным, я не имела права уезжать.

«Я поеду, непременно поеду, — думала я. — Как только решатся все дела, я отправлюсь к мужу. Будут уплачены долги, мальчики устроятся у сестры Софьи или у tante в Москве, Теребони начнут приносить доход, чтобы будущность моих детей, да и наша с Артамоном в Сибири, не зависела от доброхотных даяний, — и ничто не будет меня держать. Артамон знает об этом, моим твердым намерением поддерживаются в нем силы… Я никогда не говорила, что не намерена ехать! Лишь бы только не торопили меня…»

«Скажи мне, хочешь ли, друг мой, чтобы я к тебе приехала? Я оставлю детей, эта разлука будет мне легче: найдутся, конечно, добросердечные друзья, которые заменят им меня, и, кроме того, милый Артамон, Господь их сохранит, Он знает, ради какого святого и священного дела я их покидаю».

«Артамон просит вам передать, что, хотя ваш приезд сильно изменит его положение и даст ему новую жизнь, он искренне от этого отказывается, если вы считаете, что разлука с детьми выше ваших сил. В этом случае вы должны остаться…»

Глава 10. БОЛЕЗНЬ НИКОШИ

В октябре 1828 года, вернувшись из Москвы, от родни, я удивилась и испугалась, когда в гостиную, куда Катишь немедля увлекла меня пить чай и разговаривать, вбежали вернувшиеся с прогулки Левушка и Сашенька. Поразило меня то, что Никоши, обычно не уступавшего братьям права первым поздороваться со мной, с ними не было.

— Никоше нездоровится, — с легким смущением сказала Катерина Захаровна и добавила, когда я тут же поднялась: — Что вы, cousine, ничего серьезного. Как же вы всегда беспокоитесь о детях!.. Это просто легкое недомогание. Поверьте, милая моя, не стоит уделять столько внимания детской чувствительности. Помните, как вы боялись зимней дороги в Киев? Но ведь потом, год спустя, дети зимой перенесли дорогу в Петербург, и даже Левушка остался здоров!

Невысказанный упрек повис в воздухе; мы обе прекрасно его сознавали. Я не переставала винить себя за то, что не поехала в Киев с Артамоном сразу же, как только он получил назначение. Если бы знать тогда, что судьба уже начала свою работу!.. «Парка уже взялась прясть свою пряжу». Вдруг я, совсем неожиданно, почувствовала желание кому-то сказать именно так, этими самыми словами.

— Так что же с Никошей, cousine? — спросила я у Катерины Захаровны, стараясь держаться спокойно, однако отставив чашку в сторону.

Золовка пожала плечами:

— Легкая лихорадка, не более того. В первую ночь, как вы уехали… — Она словно оборвала сама себя, то ли припоминая, то ли подбирая слова. — Да, кажется, именно тогда началось. Мадемуазель Софи, полагаю, вам лучше расскажет — она при детях безотлучно.

В ее словах, в самом тоне мне почудилась какая-то принужденность. Неужели Катишь так боялась, что Никоша разболеется у нее в доме?

Софьюшка поспешно поднялась мне навстречу. Была она бледна и заплаканна; тут же на столике, под рукой, лежал киевский молитвенник.