Ангел мой, Вера

Кологривова попросила разрешения приехать на следующий же день. На прощание она снова своей сухонькой ручкой сжала мою руку и доверительно заглянула в глаза.

Все это время я была как будто в растерянности. Кологривова не боялась моих несчастий, не сторонилась меня, как, бывает, сторонятся людей, неизлечимо больных или переживших большое горе. Ощущение, что в моем доме по-прежнему стоит гроб — или что этот «гроб» я везде ношу с собой, так что всем его видно, — понемногу начало покидать меня. Мне не стало легче, во всяком случае не сразу, но невыносимая тяжесть от сознания того, что меня не понимают и, пожалуй, не любят, чуть-чуть отступила. Однажды вечером я впервые заметила, что разговариваю с Никошей, не запрещая себе улыбаться и не думая о новом гробе… Нет, не так — я не могла не думать об этом, конечно. Но этот новый гроб, почти неизбежный, перестал казаться наказанием, нарочно выдуманным для меня или для Артамона. Просто — чем-то неотвратимым, как любой поворот судьбы, и даже немного понятным. Я напоминала себе слова Кологривовой: «Представьте, что ваш сын будет взят в дом к Царю; вам, конечно, будет больно с ним расставаться, но вы знаете, что это очень почетно…»

Смущало меня и еще кое-что: Кологривова и ее друзья, совсем как Катерина Захаровна, говорили, что Артамон совершает свой подвиг сейчас, искупая прежние грехи, какими бы они ни были. Я до сих пор, пожалуй, не могла — или не позволяла себе — поверить, что он и впрямь был виноват чересчур, так, чтобы только милостью государя избежать смертной казни. Катишь каждый раз, видя меня, принималась уверять, что Артамон виноват только словами, но не делом, что пребыванием в Сибири он искупит свою вину и непременно вернет себе благорасположение императора… Я задумалась: к чему дражайшая belle-soeur твердила об этом так настойчиво? Вероятно, не упускала случая намекнуть, что пускай ее брат наказан заслуженно, но страдает чрезмерно, а значит, нужно, нужно ехать к нему, чтобы не усугублять его страданий.

Мне неприятно было думать, что о чем-то мы с Катериной Захаровной можем мыслить одинаково, даже сходными словами. Назойливость Катишь была мучительна… «Я не могу, не могу лгать себе и людям, — думала я порой, возвращаясь от Волконских или Фаленбергов. — Не могу притворяться, будто горжусь тем, чтó сделал или намеревался сделать Артамон. Не могу считать, что это был бы подвиг. Это было бы преступление, убийство… да, я думала так и буду думать впредь! Не в силах я восхищаться тем, что противно моему представлению о моем долге, только потому лишь, что долг жены якобы безмерно обожать мужа и считать его правым во всем, во всяком случае на людях. Но я не могу и отречься от Артамона или сказать, что совершенно не вижу благородства в его намерениях».

«Но долг жены — следовать за мужем», — говорил неумолимый внутренний голос. «Да — будь я одна, — оправдывалась я. — Но у меня дети… и, если не случится чуда, скоро останется только один! Артамон сам не захотел, чтобы я последовала за ним!» — «Ты думаешь, что он слаб, что больше склонен руководствоваться чувствами, чем рассудком, — но ты охотно последовала его совету, не правда ли?» — «Господи, Господи, — плакала я. — Что мне делать?» По письмам я чувствовала: Артамон горячится, как капризный ребенок, то умоляя меня приехать, то убеждая не покидать детей. Видимо, каждое новое свидетельство семейного счастья своих сотоварищей заставляло его кидаться в крайность… А решать предстояло мне, мне, мне.

Я, хотя и с горечью, признала: Артамон не в силах принять решение, и вряд ли он сможет хоть когда-либо изменить своим привычкам, даже ради меня. «Боже мой, никто… никто вокруг не говорит того, что меня успокоило бы, все только понукают: скорей, скорей, ну когда же вы едете? Все теперь как будто даже хотят, чтобы Никоши поскорей не стало, неискренне говорят о чуде, а в глазах: скорей бы, ведь тогда она сможет уехать. Говорят, что я не жалею собственного мужа, но, Боже мой, кто же пожалеет меня? Я не могу желать смерти собственному ребенку, даже если она неизбежна, даже если это развяжет мне руки! И потом, приехать туда, к Артамону, только для того, чтобы умереть там… а я умру в Сибири, непременно умру… или узнать, что Саша, оставшись сиротой при живых родителях, умер здесь, как сын Marie Волконской… нет, нет! Это убьет меня, это убьет Артамона».

Не только гроб Левушки по-прежнему рисовался мне на столе в зале, но и гроб мужа. Разве могла я забыть о том, что он находился постоянно на грани смерти — от болезни, от какой-нибудь глупой случайности, от тоски…