Ангел мой, Вера

Маменька не ответила. Сашенька увидел ее в спальне: она сидела над Никошиной постелькой, которую нарочно туда перенесли. Лицо у нее было спокойное и как будто даже торжественное, а крючки домашнего платья застегнуты криво, как будто она делала это сама и наспех, непослушными руками. M-lle Софи рыдала и крестилась, глядя на заострившееся, желтое личико Никоши, но маменька, у которой обычно от шума разбаливалась голова, как будто ничего не слышала.

Не сводя глаз с постельки, она погладила Сашеньку по голове, дала ему прикоснуться к еще теплой, но странно мягкой, как вата, ручке Никоши, сказала на ухо: «Помолись за братца» — и тут же, отстранившись, жестом о чем-то попросила m-lle Софи. Сашенька, снова ощутив прилив холодного ужаса, попытался уцепиться за мать и постель — хотя на постели лежал страшный, мертвый Никоша, — но маменька, опять на ухо, сказала ему: «Потом, потом». И он почему-то успокоился и позволил себя увести.

Сашеньку одели, как маленького — хотя он превосходно умел одеваться сам, — и отвезли к тетке. Та, как обычно, расцеловала его, заахала, заохала, заплакала, потом сама за руку — как будто он никогда прежде не бывал у ней — отвела Сашеньку в детскую и велела прочим быть с ним поласковей, потому что у него большое горе. Тезка, Александр Канкрин, годом младше, и семилетний Виктор смотрели на Сашеньку с любопытством — и, казалось ему, с чувством превосходства: теперь-то он остался один, некому было за него вступиться! Слава богу, главный его противник, Валеринька Канкрин, уже уехал в корпус. Сашенькины ровесницы, близнецы Лизанька и Зизи, откровенно презирали мальчишек с их бедами, и до печалей гостя им не было никакого дела, а самому младшему из детей Канкриных, Оскару, едва исполнился год… В этом многолюдье Сашенька, и в лучшие-то времена державшийся настороже, чувствовал себя страшно одиноким, до слез. Но именно плакать-то здесь, в доме Катерины Захаровны, было нельзя.

На кладбище, провожать Никошу, он поехал вместе с теткой, в ее экипаже. Сашеньке грустно было помнить, что он больше никогда не увидит брата после того, как его, в нарядном гробике, зароют в землю рядом с Левушкой. Но все-таки он подумал — как хорошо, что у tante Катерины Захаровны есть такая удобная карета, и как жаль, что у них такой кареты нет. Не осталось даже коляски, в которой когда-то они ехали в Любар.

— А почему… — невольно начал он, прислушиваясь к собственным мыслям, и тут же устыдился: совестно было говорить о карете в такую минуту.

— Что, милый? Что?

Сашенька от смущения, чтоб только что-нибудь спросить, ляпнул:

— Почему в пост нельзя конфекты?

Катерина Захаровна посмотрела на него диким взглядом… видимо, она тоже думала о своем, и вопрос племянника застал ее врасплох. И ответила она тоже невпопад:

— Я тебе куплю конфекты.

И расплакалась. Сашенька догадался: tante опять вспомнила, как он похож на папеньку. Катерина Захаровна меж тем вытерла слезы и, словно обращаясь к кому-то за окном, пожаловалась:

— Если бы я не послала к вам за твоим платьем (Сашенька был в сшитом год назад трауре, из которого уже заметно вырос), она бы даже не вспомнила!

На кладбище tante не отходила от Сашеньки и даже как будто отгораживала его от маменьки — а та, бледная, с запавшими глазами, почти не сводила взгляда с маленького гроба. Сашенька посматривал по сторонам — нет ли горбуньи? Он шагнул было к маменьке, но Катерина Захаровна придержала его за руку, шепнув: «Не ходи». Сашенька удивленно взглянул на tante: кто же, как не он, сумеет утешить маменьку теперь?

Однако Катерина Захаровна очень решительно взяла племянника за руку и, очевидно, не намеревалась никуда его пускать. Ему пришлось бы вырываться силой, если бы он захотел подойти к маменьке. Вид у Катерины Захаровны при этом был такой воинственный, что другая tante — маменькина сестра — попросту не решилась подойти.

Маменька, наконец отведя взгляд от свежей могильной насыпи, обвела глазами людей. Она искала сына… Катерина Захаровна сделала такое движение, как будто пыталась спрятать Сашеньку у себя за спиной, но тот потянулся к матери и выкрикнул — до неприличия звонко, так что все посмотрели на него:

— Маменька, поехали домой!

— Да, да, домой, — произнесла та, как во сне.

— Cousine, голубушка, — заговорила Катерина Захаровна (Сашеньке показалось, что tante гудит, как жук). — Куда же домой? Ведь у вас там наверняка беспорядок, некому за ним толком присмотреть. Нет, нет…

Она оттесняла Сашеньку все дальше, к своей карете. Маменька пыталась возражать, но противостоять настойчивой Катерине Захаровне у нее не было сил. Она протянула к Сашеньке руки, и тут же они безжизненно упали. Кто-то поддержал маменьку под локоть — она с трудом стояла на ногах. В гудении Катерины Захаровны слышались торжествующие нотки: не переставая заверять, что Сашеньке будет лучше пока побыть у них, она тянула и тянула его к карете. Сашенька снова хотел крикнуть — tante зашептала ему на ухо:

— Маменьке дурно, не кричи, будь умницей…