Ангел мой, Вера

Я поехала к Якушкиной в тот же день — не выдержала. Та, видимо, ждала меня — сразу повела к себе, полушепотом приговаривая: «Никому, никому…» Поначалу я не поняла, в чем дело. Плотно затворив дверь, Якушкина достала из рабочей шкатулки письмо.

— Никому не говорите, умоляю вас… это письмо написал отец Петр Мысловский моей матери, она переписала для меня, он просит хранить в секрете…

«Петр Мысловский». Я хорошо помнила это имя. Артамон писал мне из крепости, умоляя разыскать этого священника, поговорить с ним, но отчего-то мешало то одно, то другое, мы так и не увиделись. Однажды мне сообщили, что некий отец Петр приходил в мое отсутствие и просил разрешения поговорить со мной, но глупая Настя, то ли с перепугу, то ли в помрачении ума, вместо «барыни нет дома» сказала «барыня не принимает». Вышло так неловко и стыдно, что я не решилась объясняться, да и потом, мне тогда было совсем не до того. Судя по запискам Артамона, отец Петр был добрый человек, наверняка он простил меня за это недоразумение… Я уже успела о нем позабыть, и вот его имя снова возникло передо мной.

— Я вам прочитаю сама, слушайте. «Государь решительно не хочет, чтобы Ваша Настя и все подобные ей жены ехали отныне к мужьям. Не теряйтесь в придумывании причин на сие: во сто лет не нападете на них. К сему по крайнему секрету присоединить могу, что Царь, давши один раз закон, признает себя слабым воспротивиться желаниям. Если хотите — он даст вынужденное повеление отпустить Вашу дочь к мужу, но верьте мне, что это позволение хуже будет самого строжайшего запрещения. Вот критическое положение, которое Вам хорошенько обдумать должно. Я трепещу, чтобы с разрешением воли для одной не умножилась неволя для многих. Тогда посудите, что станется со всеми. Но мое положение еще затруднительнее Вашего. Вообразите, мне же поручено и чувствовать самому, и Вам писать совершенно в обратном смысле. Ради Бога, не лишите меня доверенности, которая во многих случаях может быть полезна несчастным. Повторяю Вам: непременно отпустит… но что-то недоговаривается. Коли же Настя пожертвует желанием своим желаниям высших, то именно сказано мне, что эта жертва весьма будет приятна и никак не останется без какого-либо вознаграждения — я знаю, что Вы не остановитесь на сем, но, может статься, потребуете моего совета. Чтоб прекратить на сей час переписку, которая может прекратиться и навсегда, я советовал бы послушать Царя. Так дела текут. Таков оборот обстоятельствам, не от нас однакож зависящим».

Якушкина расплакалась, как маленькая девочка.

— Отчего, отчего я не поехала раньше?..

— Вы выполняли волю мужа, — напомнила я и тут же устыдилась: наверняка Якушкина слышала эти слова уже тысячу раз.

Но как бы я ни хотела утешить Якушкину, я понимала, что сейчас мне это не под силу… я думала о другом. При всем сострадании к молодой женщине, любые мои слова прозвучали бы вымученно и жалко. Я поспешила проститься, чтобы не длить неприятную сцену — и Якушкина, видимо чувствуя это, не стала удерживать меня. Я была благодарна ей за это снисхождение. «Что может быть мучительней неискреннего сочувствия!»

По дороге домой Сашенька, довольный знакомством со Славушкой Якушкиным, весело рассказывал, как они играли в разбойников и в Робинзона, а я едва могла ему отвечать.

Кологривова дала мне гласное дозволение — приезжать, по необходимости, когда вздумается, но до сих пор я этим дозволением, разумеется, не злоупотребляла. Однако в тот вечер я поехала к старшей подруге не сомневаясь, пусть даже час был довольно поздний и Кологривова уже наверняка отужинала, а может быть, и легла. По пути я задумалась: «Полно, не вернуться ли? Это даже и смешно… к чему такая спешка?» Но что-то словно гнало меня вперед: нет, нет, сегодня, сейчас! Как будто от слов Кологривовой зависела моя судьба.

Та приняла меня в капоте и чепце — похоже, и правда собиралась ложиться. Но лицо у нее было ласковое, хотя и утомленное, и я решилась. Заручившись словом, что Кологривова никому ни о чем не расскажет, я процитировала письмо Мысловского: «Государь решительно не хочет… чтоб с разрешением воли для одной не умножилась неволя для многих».

— Что мне делать? — в отчаянии спросила я.

Кологривова взглянула на меня с состраданием, но в то же время строго.

— Вы хотите спросить — что это значит?

Я опомнилась… в самом деле, кто мог решить, что мне делать, кроме меня самой?

— Видимо, это значит, что государь не забыл… и не простил. — Кологривова вздохнула. — Кроме того, царь, давши один раз закон, не может его нарушить. В этом он должен быть подобен Царю Небесному.

Я поразилась: Кологривова, точно по наитию, заговорила о законе, хотя именно об том месте из письма, где упоминался закон, я из деликатности умолчала.

— Не стоит вынуждать государя…

«Ни на гнев, ни на слабость», — мысленно договорила я. А Кологривова, словно решившись ответить и на первый мой вопрос, продолжала, внимательно глядя на меня: