Ангел мой, Вера

Ошеломленный Саша перестал сопротивляться. А Катерина Захаровна, оказавшись в карете и упав на подушки, облегченно вздохнула и самым истовым образом перекрестилась.

Дядюшка Егор Францевич встретил их дома и, по обыкновению, величественно кивнул, когда Сашенька поклонился и шаркнул ножкой.

— Бедный ребенок, — сказала Катерина Захаровна. — Вообрази, мать его совершенно забросила.

Саша был изумлен несправедливостью этих слов: ведь маменька, наоборот, хотела, чтобы он ехал с нею домой, а tante буквально похитила его! Однако невозможно было ей возразить: взрослые, занявшись разговором, ушли в другую комнату и забыли о нем. Сашеньку отвели в детскую, но настроение у мальчика, и без того взбудораженного зрелищем похорон, было уже непоправимо испорчено. Он дулся и капризничал до самого вечера, раз даже толкнул кузена Виктора, но дети, очевидно, были предупреждены, что у Саши горе, поэтому ссоры не вышло. Виктор, надувшись и потирая ушибленное место, молча отошел в сторонку. Он, видимо, все-таки пожаловался украдкой, потому что наутро Егор Францевич сделал Сашеньке легкий выговор, заметив, что надобно держать себя в руках.

Однако Саше уже опротивели и tante с дядюшкой Егором Францевичем, и двоюродные братья и сестры. Он вел себя все хуже, с какой-то отчаянной лихостью, в которой Катерина Захаровна с испугом и болью узнавала повадку Артамона. То Сашенька, ускользнув из-под надзора, с боевым кличем несся по комнатам к кабинету, хотя детям строго-настрого запрещалось туда ходить, то ломал что-нибудь, то задирал девочек. За обедом Катерина Захаровна зашла в детскую, и тут же Сашенька, как будто нарочно, опрокинул молочник в тарелку Зизи.

— Боже, как он дурно воспитан, — пожаловалась в пространство Катерина Захаровна. — Вот что бывает, когда мать пренебрегает обязанностями…

Сашенька не понял, что значит «пренебрегает обязанностями». Зато он понял, что tante ругает маменьку.

— Отправьте меня домой! — потребовал он.

Катерина Захаровна как будто испугалась…

— Разве тебе плохо у нас, Саша?

— Да, — ответил тот. — Скучно!

Катерина Захаровна обиженно выпрямилась.

— Нечего сказать, хороши манеры, — сказала она.

— Домой! Домой! — требовал Сашенька, как ребенок, топая ногой. Он чувствовал, что сейчас расплачется.

Маленькие Канкрины смотрели на него во все глаза.

— Изволь, поедешь домой, коли тетка тебе плоха, — ледяным тоном произнесла tante и вышла.

Катерина Захаровна сначала кликнула лакея, но потом передумала и повезла Сашеньку сама, раздраженно надувшись, с таким видом, как будто непременно хотела «ей показать». Передавая Сашеньку матери, она заметила:

— Видно, вы, ma chère, так заняты, что вам решительно некогда воспитывать мальчика. Благочестие — это похвально, но всё хорошо в меру, — назидательно добавила она.

— Я вчера похоронила сына… — начала маменька, но тетушка развернулась и вышла. Видимо, она твердо решила оставить последнее слово за собой.

Глава 12. НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

«У меня остался единственный сын».

Я никому не рассказывала, сколько раз садилась сочинять просьбу о дозволении ехать в Сибирь, а потом рвала написанное в клочки. После того единственного случая, когда я во время следствия написала прошение на высочайшее имя, я никогда больше этого не делала. В ответ на расспросы Канкриных я отмалчивалась, потому что не хотела ни врать, ни говорить резкости. Катерина Захаровна, впрочем, всё понимала — и толковала на свой лад. До меня доходили слухи, что золовка, не стесняясь, говорила приятельницам о «бедном, всеми покинутом Артамоне», о том, что я попросту не желаю ехать…

Я снова попыталась составить прошение — на имя Бенкендорфа — и снова порвала.

Егор Францевич говорил: за семь лет гнев государя не утих, любое упоминание об осужденных вызывает приступ ярости, но вы все-таки не оставляйте надежды…

На следующий день мне написала Анастасия Якушкина. Так же, как и я, она осталась с маленькими детьми по горячей просьбе мужа, но год назад он наконец дал согласие, чтобы Анастасия Васильевна приехала. Я знала, что Якушкина подала прошение.

«Отказ получен окончательный, — писала Анастасия Васильевна — судя по всему, в спешке и ничуть не стесняясь того, что чернила кое-где красноречиво расплылись. — А.Х.Б. пишет, что сначала было дозволено всем женам следовать в Сибирь за своими мужьями, но как сим дозволением я в свое время не воспользовалась, то теперь не могу оное получить, ибо нужна здесь для моих детей и должна для них пожертвовать своим желанием видеться с мужем…»

Она, видимо, цитировала письмо Бенкендорфа, не в силах говорить своими словами.

Я отложила послание Якушкиной.

«Решение принято за меня… там».

Я сама испугалась отчетливости этой мысли. Внутренний голос, к которому я уже привыкла в последнее время, в своем наполовину вынужденном, наполовину добровольном одиночестве, настойчиво продолжал: «Ты не могла решить сама? Ну что ж, теперь это решено за тебя. Если не дозволили ехать Якушкиной, тем более не дозволят тебе».