Ангел мой, Вера

Да ведь он и в самом деле умер здесь для всех, хоть о нем и продолжали говорить, как о живом. Простодушная Катишь, во время одного из наших перемирий, уж не знаю зачем, показала мне письмо, которое собиралась отправить брату, и одна фраза особенно врезалась мне в память: «Трудно знать тебя более несуществующим на свете». Мне казалось иногда, что даже для Катишь я — единственное связующее звено между миром живых и миром мертвых, между Петербургом и Сибирью, и стоит мне уехать, как Артамон умрет даже для сестры. «Вот, значит, для чего я нужна, — горько усмехалась я. — Чтобы Катерина Захаровна, глядя на меня, не забывала о нуждах брата». Но Кологривова хоть и говорила об Артамоне с легкой скорбью, как обычно говорят о покойных, но тем не менее раз за разом давала мне понять: он жив и его путь еще не окончен… более того, он только начался.

САШЕНЬКА

Для маленького Саши Муравьева эти дни остались в памяти воплощением какого-то необыкновенного беспорядка. Уроков не было, никто особенно не следил, чем он занимается, ели когда попало, даже чай иногда пили на столе со смятой, завернутой скатертью. Вдобавок m-lle Софи то и дело совала ему сладости, что в обычное время не поощрялось. Сашенька уже догадался, что она его жалеет и что Никоша скоро умрет, как умер Левушка. Но когда он спросил у m-lle Софи: «Никоша умрет?» — та сначала тоненько и жалобно вздохнула (Сашенька знал, что так вздыхают, когда собираются громко и неприлично плакать), а потом, совладав с собой, сказала: «На все Божья воля… Бог даст, выздоровеет». Сашенька подумал, что нужно спросить у маменьки, но маменьку он почти не видел — она все время проводила с больным Никошей, а Сашеньку туда не пускали.

Что осталось в доме неизменным — так это спокойствие, та уютная, теплая тишина, которая всегда так нравилась Сашеньке. Никто не рыдал, не говорил чересчур громко, не стучал ногами, не звенел посудой. Ему было приятно, что эта тишина, смыкаясь, как вода над брошенным камнем, поглощает любой шум, будь то стук упавшего стула или крик во время игры. Саша любил пошуметь, но иногда он сам, с топотом пробежав по комнате, вдруг останавливался и слушал тишину, удивляясь тому, как она мгновенно заглушила его шаги. Даже теперь, несмотря на беспорядок неустроенного житья, с непривычным бездельем, с измятыми скатертями и какими-то странными чужими людьми, которые порой проходили по комнатам, спокойствие было, скорее, приятным.

Сашенька был благодарен тишине большой квартиры за то, что она умиротворяла его самого. Нередко, разойдясь во время игр, он с трудом мог угомониться и потом чувствовал себя раздраженным и усталым. Но это, конечно, бывало раньше, когда они играли и возились все втроем — он, Никоша и маленький Левушка. В одиночку играть было скучно, и даже бегать и кричать, как прежде, не хотелось. Саша теперь проводил время, играя в Робинзона в детской — по крайней мере, этим можно было забавляться одному. Для игры в Робинзона нужно было построить шалаш, иногда от этого с грохотом падал стул или что-нибудь сваливалось со стола, и тогда m-lle Софи заглядывала к нему и грозила пальцем… но это, конечно, было совсем не то, что хорошенько побегать и повозиться втроем.

В конце концов, и этой игре научил его Никоша. Правда, старший брат больше любил рассказывать, иногда бесконечно, дополняя историю собственной фантазией, а Сашенька, которому скучно было долго слушать, требовал немедля играть. Никоша порой не на шутку обижался, если повествование прерывалось воплями и суматохой, и младшие принимались бороться на ковре. Потом он приучился смотреть на их возню с некоторым превосходством и даже терпеливо поправлял, если что-нибудь делалось «не по книге». Но сейчас некому было изображать Пятницу и других диких, поэтому приходилось разыгрывать те сцены, для которых не требовались товарищи…

Сашеньке часто хотелось плакать — от одиночества, оттого, что его вопросы оставались без ответа и никто не мог (или не хотел) с ним хорошенько поговорить, оттого, что мать теперь все время проводила с больным Никошей. Сашенька принуждал себя уступать маменьку старшему брату, но однажды с испугом поймал себя на страшной мысли, что ему хочется, чтобы Никоша умер и перестал всех мучить. Эта мысль так встревожила его, что он до вечера, как неприкаянный, бродил по комнатам, тщетно стараясь развлечься. Потом у него разболелась голова, и Сашенька все-таки расплакался, перепугав m-lle Софи — уж не захворал ли, упаси Боже, и он?