Ангел мой, Вера

Никоша в кроватке, казалось, крепко спал.

— Ах, Вера Алексеевна, все-то нам беды, все горе! Нет вам покоя, бедной… Одними молитвами и держимся. Бог за сирот…

Я с ужасом сделала ей знак молчать, и Софьюшка спохватилась:

— Вы же у нас сиротка бедная, папенька ваш Алексей Алексеич скончался, а уж как он вас любил! Вот я все о нем-то, о благодетеле, и плачу, а не то чтобы другое что…

— Maman, — прозвучал слабый голос Никоши, — вы вернулись?

Он уже говорил мне «maman» и «вы», как большой.

Я села рядом с ним и положила руку на лоб. Чувствовался жар, хотя несильный.

— Что с тобой, Никоша?

— Душно, — с трудом проговорил сын. — Мы летом поедем к дедушке в Теребони?

— Да, мой милый. Конечно.

А зимой я по первому санному пути, как собиралась, — в Сибирь? От этой мысли сердце во мне словно застыло. Я уже знала, что моя робость — до первого письма, где снова будет сказано, что Артамону плохо или что он болен. Тогда я вспомню, что должна быть там, рядом с мужем, снова захлопочу…

Никоша смотрел на меня внимательно, словно читал мои мысли. Он — это все говорили — походил на меня как две капли воды своей нежной и чувствительной натурой. А Сашенька напоминал отца — был такой же веселый и добрый, как Артамон в счастливые дни.

— Maman… Когда вернется папенька?

Я не смогла ответить.

— Скажите только правду. Он умер?

Никоша старался говорить спокойно, как взрослый. Только участившееся дыхание выдавало, как он взволнован.

— Нет, нет, дорогой! Он жив, вот скоро письмо тебе пришлет… Тебя напугал кто-то? Сон страшный приснился?

— Это все Валеринька… он сказал, что папенька хотел убить царя и за это царь отослал его далеко-далеко, где все время мороз, и папенька больше не полковник. — Никоша говорил быстро, захлебываясь, словно торопясь высказать все, что было на сердце. — И коня у него больше нет, и мундира, и сабли, и он никогда не вернется и все равно умрет скоро, а у Валериньки papa у царя главный министр, и Валеринька, когда вырастет, будет нам деньги давать, если захочет, а не захочет, так не будет… Maman, что ж вы молчите?! — пронзительно крикнул Никоша и разрыдался.

Я подхватила его на руки, зашептала ласковые слова, какие приходили в голову, но Никоша словно не слышал… он безутешно рыдал и вдруг обмяк у меня на груди, лишившись чувств.

— Софи, дайте воды, уксусу!

— Сейчас, Вера Алексеевна, сейчас! — Софи засуетилась и быстро подала склянку. — Вот так-то и давеча было — ночью все плакал, плакал, а потом так и закатился…

Милосердный Господь скрывает от нас будущее. Что, если бы я уже тогда, видя старшего сына больным и еще почти не тревожась о его болезни, знала, что в скором времени мне предстоит навек расстаться сперва с его младшим братом, а потом и с ним?

Глава 11. СМЕРТЬ ЛЕВУШКИ. ЗНАКОМСТВО С КОЛОГРИВОВОЙ

Вчера я решилась написать мужу письмо. Было невыносимо думать о том, сколько чужих глаз будет читать эти строки, а сам Артамон не сможет написать в ответ. Но я не оставляла попыток разделить свою боль с ним. Когда-то Артамон мог меня понять — или мне это только казалось?

«Самое трудное…» Я остановилась. Фраза, казалось, дрожала на кончике пера. «Самое трудное — не надеяться, что смерть младшего сына была жертвой за старшего и что Никоша теперь поправится». Вот зачем я села писать письмо — и не могла доверить своих мыслей бумаге. Будь Артамон рядом, я смогла бы сказать это ему… Сейчас — некому. Софьюшка всплеснет руками, мать и сестры не поймут, Катерина Захаровна… лучше даже не думать.

Я закруглила фразу: «Самое трудное — сказать себе, что его нет более на свете».

Кажется, совсем недавно было лето, и Никоша гулял по саду, а Левушка был не слабее, чем обычно…

В ночь после смерти Левушки у Никоши вновь начались жар и лихорадка, и на вынос маленького гробика он смотрел из окна. С тех пор он снова перестал вставать. Сашенька, всегда такой резвый, теперь почти не отходил от брата — о чем-то они все время шептались.

Я запечатала письмо и позвонила — пора было ехать к вечерне. Хотя бы в этом Софьюшка меня понимала вполне: «Ах, Вера Алексеевна, молиться-то вам надо сейчас! Богородица вас утешит». Родные, я не сомневалась, втихомолку меня осуждали — куда это годится, каждый день в церковь. Я не могла объяснить им главного: в храме я твердо знала, что Левушка жив, он существует, а не лежит в могиле, мимо которой я нынче прошла, боясь и смотреть в ту сторону…

Служба еще не началась. Я встала на свое привычное место — почти у входа, напротив большого Распятия «с предстоящими» апостолом Иоанном и Богоматерью. «Богородица утешит…» Бедной Софьюшке не хватало слов, но сердцем она чувствовала верно и понимала, почему я всегда встаю сюда.