Ангел мой, Вера

Не знаю, заразилась ли я его вдохновением или это было иное, священное чувство — но внезапно я поняла, о чем должна сказать. Тоска по Артамону, неутешное горе о вечной разлуке с любимыми сыновьями, ставший привычным страх, усталость от бесконечных трудов и хлопот — все это ушло. Впервые за долгое-долгое время мне стало спокойно, а может быть, появилась твердая надежда на утешение.

— А вы, Юрий Никитич, заговорили об этом сегодня, обмолвились всего лишь одним словом, возможно, не желая того. Мы живем в последнее время — сказали вы. «Се, иду скоро» — услышала я вчера. Так что же значит это скоро?

«Скажите не обинуясь, что мне недолго осталось терпеть…» — продолжила я мысленно.

— Через четыре года. Здесь, — он положил руку на книгу, — все подробно подсчитано, и покамест все сбывалось. Не более четырех лет придется нам ждать.

— Ты уже выдал Вере Алексеевне все наши тайны или оставил нечто и на мою долю? — неожиданно прозвучал голос князя.

Юрий Никитич смешался, неуклюже распрощался и вышел.

Сперва я удивлялась, как спокойно князь говорил о таких необычных вещах, но потом поняла: то, что для меня явилось новостью, для него истина уже много лет. Он давно верил, что в 1836 году, по тщательным подсчетам «Победной повести», настанет тысячелетнее царство святых на Востоке. Князь сам лично убедил Юнга-Штиллинга, что, несомненно, зерно будущего царства не в Моравии, как тот писал в книге, а в России, чему предвестием была и победа над Наполеоном, которого в народе считали предтечей антихриста. «Конечно, если нам предстояла война со Зверем, то было бы странно, если бы Моравия могла устоять даже с помощью Божией».

Я не вполне понимала слова князя; он говорил о том, что хорошо знал, и, кажется, думал, что я так же сведуща в истории и географии. «Мы знаем лишь, что царство святых явится с Востока. Издревле истинные христиане верили в царство Пресвитера Иоанна, которое находится в Сибири. Может быть, они ошиблись лишь в одном — не находится, но будет находиться. Сейчас же истинная Церковь может быть найдена в сердце каждого, кто верит Христу и готов пойти за Ним, а не так, чтобы она уже явилась с соблюдением…»

Я удивлялась, что верю его словам, не сомневаясь. Но, по правде говоря, всему этому было не сложнее поверить, чем тому, что два моих любимых сына погребены в Александро-Невской лавре и я никогда более не услышу их голосов; или же, в конце концов, что мой путь в Сибирь зависит не только от погоды и от лошадей, но и от воли императора.

Но всего удивительнее было, когда князь вдруг попросил меня:

— Расскажите мне о себе, Вера Алексеевна. Я хочу услышать вашу историю от вас.

Я ненадолго задумалась… и начала свою историю с того страшного 1 января 1826 года, когда узнала об аресте Артамона. Я говорила о том, как простилась с ним, обещая приехать «непременно», и как меня до сих пор угнетает это необдуманное слово; о том, как писала Артамону о готовности оставить детей и все здешние дела, зная, что он в ответ по мягкости характера попросит меня не делать этого. Говорила я и о других примерах своей неискренности и нерешительности, в чем меня теперь справедливо могли упрекать «ангелы», не побоявшиеся оставить все ради своих несчастных супругов.

Голицын на мгновение устремил взгляд на висевшую напротив картину — женщину с раскрытой книгой, опирающуюся на глобус.

— Мы никогда не можем твердо знать, что совесть наша чиста до конца, — произнес он. — Ваше чувство делает вам честь. Мы должны сокрушаться о наших грехах — да, плакать и сокрушаться, ибо каяться не постыдно…

Я вдруг вспомнила слухи, что князь-де, придя в молитвенный экстаз, способен ощущать боль как бы от тернового венца. Мне стало стыдно — и в то же мгновение Голицын, очевидно, сам понял, что слегка увлекся.

— Простите меня, ma chère, — запросто сказал он. — Вы пришли не за тем, чтобы выслушать поучение — поучений вам и без меня довольно. Прошу вас ответить на один мой вопрос, и затем я скажу вам нечто, о чем думаю. — Он снова взглянул на картину. — Мысли вашего мужа — и, если вам так угодно думать, мысли его друзей, с которыми он был согласен по мягкости своего характера, — были, несомненно, народоправными. Однако же не было ли в них и чего братолюбивого?

— Мне кажется, Артамон одно только братолюбивое и видел! — воскликнула я. — Не знаю доподлинно, думал ли он об убийствах, и наверняка знаю, что он не желал власти; но не сомневаюсь, что он пошел бы на смерть, если бы видел, что его жертва послужит искуплением для несчастных… Александр Николаевич, неужели и вы не понимаете? Я знаю душу Артамона наизусть, и мы много говорили о том. Давно кончились дикие звери и раскаленные печи, нам от рождения задешево достается то, что кровью и мукой получали наши отцы и учители, и поэтому искренние люди с горячим сердцем должны стремиться к подвигу. Артамон был именно таким, и за это я его полюбила, потому что и сама, как думала, была готова к жертве и пошла бы на крест…

Я замолчала, поняв, что уже сказала слишком многое.