Ангел мой, Вера

На следующий день Мари повезла меня в Задонск, где я была за семнадцать лет до того, в счастливые времена. В самом монастыре было суетно, строился новый храм и украшались старые, и я невольно вспомнила — «видишь ли эти камни и здания?». Однако Мари отвела меня к подвижнице Матроне, сказав, что все благочестивые люди посещают эту старицу. К моему удивлению, я узнала в ней женщину, которая подошла к нам за милостыней семнадцать лет назад. Артамон тогда пожертвовал пятьдесят рублей, назвав это «лептой вдовицы», так что я с трудом удержалась от смеха. С тех пор матушка Матрона сильно постарела, ей нездоровилось, однако она вспомнила меня или сделала вид, что вспомнила. Когда я попросила записать в поминание об упокоении отроков Никиты и Льва, она поправила меня, сказав, что в Царствии Небесном каждый приходит в меру возраста.

Та поездка далась мне тяжело — вскоре после нее я заболела и прохворала почти всю осень, зиму и часть весны. Может быть, я выздоровела бы раньше, но, к моему ужасу, Сашенька, катаясь на коньках на Святках, сильно простудился и несколько дней находился между жизнью и смертью. Это происшествие подточило мои и без того невеликие силы; к тому же я поняла, что недостаточно еще полагаюсь на волю Божию — я не пережила бы разлуки с третьим сыном, пусть и совсем недолгой. Однако Господь решил не испытывать меня так строго.

Князь Александр Николаевич во время моего недомогания и болезни Сашеньки несколько раз приезжал ко мне с визитами, поэтому я не удивилась, увидев его.

— Вера Алексеевна, — взволнованно сказал он, — я сегодня с совершенно особым поручением от дамы, которую почитаю за наставницу. Она, овдовев еще молодой, продолжала дела своего супруга и много сделала для того, чтобы мы, прежде христиане лишь по названию, читали духовную литературу. Своим знакомством с Юнгом-Штиллингом я обязан ей. Я назову вам имя — вы, несомненно, его слышали от меня или от Юрия Никитича, который также с ней знаком. Это Наталья Федотовна Плещеева. Она давно не покидает своего имения, ее мало кто видел. Однако я писал ей о вас, говоря, как благодарен Богу за то, что Он не забрал вас из нашей юдоли. И вот что она ответила, послушайте: «Если Вера Алексеевна Муравьева и впрямь так умна и религиозна, как вы, князь, пишете, и с ней так приятно беседовать, то я прошу вас передать ей мое приглашение в Павловск. Ей это будет полезно для поправки здоровья. Сына она может взять с собой, если он умеет себя вести». Вера Алексеевна, это большая честь, простите, что говорю вам об этом.

В июле я отправилась с Сашенькой в Павловск. Погода стояла жаркая, и я рассудила, что нам обоим будет полезно выехать из города. Кроме того, мне хотелось развлечь Сашеньку, который кротко переносил выпадавшие нам тяготы. Зная, что мне тяжело, он по мере своих детских сил старался доставлять мне маленькие удовольствия, и за это я была ему искренно благодарна. Однажды вечером, когда Сашенька, приласкавшись ко мне, усталой и раздраженной, горячо произнес: «Маменька, я вас люблю больше жизни», я едва сдержала слезы… Это были слова Артамона, которым он учил малюток сыновей много лет назад, в Любаре. Неужели Сашенька это помнил?

Брать с собой в Павловск гувернера было бы неудобно, и Сашенька, зачуяв волю, уверял, что будет вести себя отменно. Я была склонна ему верить: он был резвый мальчик, но не озорник, к тому же заметно повзрослел после смерти Никоши.

Наталье Федотовне Сашенька понравился; она приласкала его, расспросила об успехах и отпустила. Я разрешила ему бегать где вздумается, только не лезть в пруд. Какое раздолье, должно быть, представлял этот громадный парк для игры в Робинзона или Вильгельма Телля!

Признаться, в детстве игры моих братьев казались мне чересчур дикими — они зачастую заканчивались разбитым носом или изодранной одеждой. Впрочем, мальчики, предоставленные самим себе, вряд ли могли забавляться чем-то иным, кроме беспорядочной возни. Сашенька черпал предметы игр в книгах, моих рассказах, уроках с m-r Жеромом, и я замечала, что бестолковая беготня все меньше его привлекает. Сын приучился находить удовольствие в умственных занятиях. Увлечение живописью сделало его еще терпеливее и внимательнее. Он не оставлял, как часто бывает, неудачных опытов и рисовал все лучше с каждым месяцем. Собаки, кошки и лошади в его тетрадках напоминали уже не трехногие табуреты, а настоящих животных; овалы с точками вместо глаз медленно, но верно превращались в человеческие лица… В Павловске он, уже не стесняясь, показывал мне свои рисунки: пруд с лодками, мельницу, старую башню, дворец великого князя Константина, колоннаду Аполлона. Перспектива была еще неверна, но штрихи далеко не робки. Услышав мою похвалу, Сашенька пообещал писать мой портрет.

Детский рисунок, едва намеченный неловкой рукой и долженствующий изображать Артамона, давно затерялся, пропал в Любаре. Я жалела об этом, как и о прочих приметах того недолгого счастливого времени.