Ангел мой, Вера

— «Коль велико должно быть удовольствие, — читала Плещеева, слегка кивая головой на словах, которые особенно ей нравились, — коль восхитительна радость, оживляющая родителей и учителей при разлучении их со светом, когда видят они тех, которые поверены были их надзиранию, ходящих по пути мудрости и добродетели; когда помышляют они о благословенном влиянии своих мыслей и своего примера во всеобщее благополучие собратий; когда они могут самих себя почитать благодетелями сущего и будущего человеческого рода и при том основательную имеют надежду соединиться паки в лучшем мире с теми, которые в сем были им любезнее всех, и обще с ними наслаждаться плодами взаимной праводетельности!» Вот почитайте завтра при солнышке, при свечке-то глаза не портите. Иное дело я, столько раз это читывала, что и книги не надо.

Я улыбнулась, вспомнив свое знакомство с Голицыным, и подумала, как прекрасно гордиться не красивыми дорогими платьями или земным богатством, а приобретенными знаниями, которые останутся с нами, даже если отняты будут самые их источники.

Плещеева, довольная, протянула мне книгу.

— А сейчас нам с вами помолиться бы и с Богом на ночной отдых…

Я взяла книгу с благодарностью. Плещеева, несомненно, желала мне добра, но главное было достигнуто без всяких книг: мне, впервые за долгое время, стало почти спокойно за Сашеньку.

На другой день я пролистала книгу, нашла многое созвучное моим мыслям, но внимательно читать не стала. Я уже и без того знала, как растить сына и чему учить.

Глава 15. ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ОТКАЗ

Все это время я продолжала утешать Артамона в письмах, и он, как казалось, становился спокойнее. Впрочем, он все еще мог говорить со мной только через посредниц, кроме нескольких почти чудесных случаев, а я должна была скрывать свои мысли и веру, зная, сколько глаз читают мои письма, и не желая становиться предметом насмешек. Тем более я не хотела внушать мужу ложную надежду. Лишь единожды я постаралась как можно туманнее намекнуть Артамону, что, быть может, мне удастся соединиться с ним через несколько лет, когда время наказания закончится, и мы будем с ним вдвоем жить словно в раю.

Боюсь, он не понял моих намеков и, кажется, рассердился то ли необходимости вновь разочаровываться, то ли тому, что счастье опять откладывается. Вдобавок я старалась выражаться так, чтобы мои слова можно было понять как намерение приехать к нему на поселение. Очевидно, так их поняли не только посторонние, но и сам Артамон. Я тогда убедилась, насколько мы далеки друг от друга.

После возвращения от Плещеевой я вновь спросила у князя Голицына, нельзя ли, как он думает, подать еще одно прошение. Князь посмотрел на меня грустно и посоветовал обождать: насколько ему известно, сейчас не вполне подходящее время.

— Если бы вы знали, Вера Алексеевна, как мне больно вам отказывать! Но еще больнее было бы получить отказ от государя. Прошу вас, доверьтесь мне. Впрочем… напишите прошение вчерне и будьте готовы переписать его и подать, как только я вам скажу. Может быть, к Рождеству…

Рождество в итоге превратилось в Пасху. Когда мы собирались у князя, в самый Светлый Праздник, он сказал, чтобы я немедленно передала ему прошение на имя государя, написанное как можно более горячо. Ежели все будет хорошо, он вручит мое прошение вскоре после Фоминой недели и постарается создать у его величества благоприятное впечатление.

Та Светлая неделя показалась мне самой счастливой за десять лет. Четырнадцатого апреля мне доставили письмо Артамона, где он, словно в созвучие моим мыслям, напоминал, что уже десять лет живет в несчастии. В ответном письме я постаралась, как могла, развеять его тоску, напомнив ему счастье наших первых семи лет. Обычно я избегала таких напоминаний, находя их жестокими, но сейчас, когда, быть может, время разлуки так или иначе подходило к концу, перестала себя сдерживать. Письмо я отправила утром следующего дня, а еще через день, во вторник, ко мне прибыл князь Александр Николаевич.

Казалось бы, услышав, что князь приехал ко мне с визитом, я должна была подумать, что мое дело решено и он торопится лично меня обрадовать. Но — было ли это подлинным предчувствием или я уже попросту не ждала хороших новостей от государя — у меня тут же замерло сердце в ожидании нового горя.

Увидев Александра Николаевича своими глазами, я в одно мгновение всё осознала полностью — и горе не замедлило.

Князь протянул мне мое прошение:

— Вера Алексеевна…

— Да, князь, я поняла, — прервала я его, словно оберегая моего друга от необходимости сообщать дурное известие, а на самом деле ничего не желая слышать. Как будто оставшиеся невысказанными слова давали еще какую-то надежду. Но за эти три года князь узнал меня лучше, чем многие давние друзья или родня.