Ангел мой, Вера

— Восемь лет прошло с той казни, и не могу молиться за них. Знаю, что нужно всех прощать и любить, что и я была в числе ненавидевших их, — я не решилась сказать, что они, возможно, пострадали в том числе из-за меня, — но всякий раз я думаю об Артамоне Захаровиче и нашем разоренном доме…

Наталья Федотовна неожиданно для меня натурально испугалась, как будто прочитала мои мысли.

— Душенька, да как же так можно, вы же христианка, сколько вам истин открыто! Восемь лет прошло, как их казнили, а вы так и не молитесь? Господь заповедовал молиться о врагах, а им-то, бедным, так нужна ваша молитва! За врагов молиться — такой молитвы сильнее и не бывает! Давайте-ка, Вера Алексеевна, встанем вместе, откроем сердца наши Богу милосердному…

Так, стоя рядом со старушкой, которая никоим образом не была связана с теми, я впервые произнесла: «Упокой, Господи, души усопших Кондратия, Петра, Павла, Михаила… и Сергия». Слезы словно смывали плотину вражды, которую я воздвигла между собой и ними. Кем бы они ни были при жизни, сейчас они лишь духи перед лицом Бога.

Наталья Федотовна подошла к окну и позвала меня:

— Смотрите, какие звезды! La Voie lactée⁵⁷ — словно путь в Царствие Небесное.

Вечер, когда я увиделась с Плещеевой в третий раз, был особенно тихим и ясным. Плещеева, очевидно, страдала бессонницей, а может быть, полагала, что ночью особенно тонка грань между миром человеческим и миром духовным. Так или иначе, в это время она, как будто нимало не утомленная, принималась говорить о самых трудных и важных вещах. Да и мне, хоть я и не привыкла засиживаться за полночь, было необыкновенно хорошо в этой скромной, почти бедной комнате, в которой одни лишь картины, глядевшие темными пятнами со стен, напоминали, что это не просто летний приют пожилой одинокой дамы.

В тот вечер я прямо произнесла слова, которые до сих пор не решалась выговорить вслух:

— Я боюсь, не повторит ли мой сын судьбы отца. Он более всех похож на Артамона, не только лицом, но и характером — так же добр, искренен и горяч. Можно ли воспитать его в недоверии к словам других людей, но чтобы сердце его не остыло?

Наталья Федотовна внимательно слушала, чуть покачивая головой. Очевидно, ей было не только любопытно, но и важно знать то, что я говорила. Плещеева молчала, словно побуждая меня говорить дальше — и я продолжала:

— Двое сыновей умерли у меня на руках — а третий служит живым напоминанием о муже, живым образом нашей любви. Может быть, Промысел не в том, чтобы я была рядом с Артамоном, а в том, чтобы я воспитала… второго Артамона, но такого, с которым не случилось бы тех бедствий. Но как я могу знать уже сейчас, укоренились ли в нем правила нравственности или, если я оставлю его, он соблазнится?

Я вдруг испугалась, что Плещеева сочтет меня холодно-рассудительной. Но старушка по-прежнему слушала и покачивала головой, а потом сочувственно повторила:

— Промысел… так, душенька. Когда ангел Господень являлся праведникам и мученикам, те говорили: я трепещу, я недостоин, но да будет воля Твоя. Нам всем об этом помнить надлежит. И то — кому, как не вам, позаботиться о душе вашего чада. Вы, памятуя о Промысле Божьем, сумеете уберечь сына от безнравственности мира сего… Я, душенька, наблюдаю за вами с самого начала и скажу, что во многом вы правы. Вы не побоялись, что Сашенька вас стеснит, взяли его с собой. И он и впрямь хорошо воспитан. Вы позволили ему наблюдать природу и научили его занятию, которое соответствует его склонностям и требует труда. Так бывает, когда мать, как ангел-хранитель, зная, что ей поручен от Бога труд воспитания, следует воле Божией. Много бед от того, что родители устраняют от себя детей и поручают их наемным воспитателям. Я, душенька, никого не сужу, — спохватилась Наталья Федотовна, — но вот у меня тут еще книга есть, посмотрите. Старая книга, и небольшая, а все ясно сказано… Один друг наш написал давно уж, а мне подарил Семен Иванович, как я первенцем была тяжела. Грех деток другим людям на воспитание отдавать, наше дело — воспитать граждан Отечества… да вот послушайте, там все написано.

Наталья Федотовна открыла на последней странице небольшую выцветшую книжку и начала читать, чуть запинаясь — должно быть, давно не читала вслух. Я была рада, что успела привыкнуть и к Юнгу-Штиллингу, и к Эккартсгаузену и даже научилась получать удовольствие от этих бесконечно длинных фраз.