Ангел мой, Вера

Несколько дней после приезда мы виделись с Натальей Федотовной лишь за трапезой. Казалось, она присматривалась ко мне: расспрашивала о юности, о моем знакомстве с князем Голицыным, рассказывала сама о своем давно почившем супруге. Должно быть, она была удовлетворена своими наблюдениями, потому что почти через неделю после моего приезда в Павловск, в субботу, Наталья Федотовна пригласила меня после ужина подняться к ней в кабинет, чтобы поговорить о материях действительно значительных.

Кабинет был небольшим и очень скромно убранным. Помню, на другой же день после приезда, когда Наталья Федотовна показывала мне дом и я рассматривала картины на стенах, хозяйка любезно пояснила: «Здесь прежде был кабинет моего супруга, и картины я с тех пор не снимала со стен». Я не могла понять, близки ли аллегорические изображения моему сердцу: казалось, словами можно было бы объяснить проще.

— Читали ли вы «Победную повесть», Вера Алексеевна? — спросила меня хозяйка.

Я читала «Победную повесть» многократно, а впервые — летом в год смерти Никоши. Многое в книге казалось мне неожиданным и знакомым — словно полузабытый друг, с которым я давно рассталась, окликнул меня издалека. Впрочем, кое о чем меня предостерегли почти сразу (не князь Голицын и не Юрий Никитич, разумеется, они-то верили «Победной повести» почти дословно). Не все знаки сбылись, может быть, Юнг-Штиллинг и ошибся в вычислениях. Но, признаюсь, об этом я размышляла мало.

Я думала тогда не о правильности вычислений и стройности доказательств — и приняла слова Юнга-Штиллинга с неожиданным восторгом. Я надеялась на то, что этот мир со всеми его страданиями вскоре закончится. И, значит, двоих моих сыновей забрал Господь, чтобы они — хрупкие, чувствительные, открытые ко всему — были избавлены от грядущих бедствий. И вскоре для нас настанут новое небо и новая земля, где мы заживем так, как не смогли бы жить здесь — я, все трое сыновей, Артамон… и нас не разделит более ничто земное.

А теперь до срока, назначенного «Победной повестью», оставалось два года, и я уже не знала, продолжать ли мне надеяться на скорое воссоединение с ними.

Как могла, я стала объяснять это Наталье Федотовне, боясь смутить добрую старушку.

У Натальи Федотовны на глазах выступили слезы.

— Душенька! — сказала она, стараясь подняться с кресел. — Да ведь и я двоих сыновей похоронила маленькими! Уж сколько лет тому прошло…

Я сама подбежала к плачущей старушке и упала перед ней на колени.

Мы плакали вместе и вспоминали наших детей — какими прекрасными они были, словно не предназначались для этого грешного мира, и как заболели, и как сперва не верилось, что болезнь к смерти. «И мне все говорили тогда — не отчаивайтесь, на все воля Господа нашего, роптать грех…» — «И Господь забирает лучших к себе. И ведь это верно, только…» — «И сулили, что непременно родится еще дитя. Но вот не родилось больше. Я взяла девочку на воспитание, вырастила как дочь, замужем она за прекрасным человеком, нашим другом, и их сыну уже десять лет, он мне словно внук. Тоже Александром зовут, как вашего. А вот родных детей нет…» — «А мне говорили — у вас есть сын, заботьтесь о нем. Или — что теперь у меня на руках нет больных детей, и я наконец могу…» Я испуганно прервалась, но Наталья Федотовна поняла и закивала.

— Вот ведь горе-то какое. В старые времена так не делали. Муж виноват, так не смотрели, есть дети или нет, — всю семью и ссылали сразу. А то неладно получилось — муж-де согрешил, так его в каторгу, дети-де невинны, их и в корпус, и куда еще на благо Отечества. А матерям-то как же? Так — при живом муже вдова, а этак — детей на чужих людей бросать.

Мне хотелось продолжить этот разговор, поговорить еще о детях. Я знала, что в прежние времена просвещенные люди больше заботились о воспитании детей, чем сейчас, и думала, что Наталья Федотовна могла бы дать мне совет насчет Сашеньки, который сейчас, должно быть, сладко спал, набегавшись днем по парку. Я твердо знала одно: что не хочу для него судьбы Артамона, но Сашенька унаследовал мягкость и доброту отца. Если бы он мог быть таким же добрым, как Артамон, но более независимым в своих суждениях!

Однако Наталья Федотовна заговорила о другом:

— А что до предсказаний Юнга-Штиллинга, я вам так скажу — пусть даже и правы вы с князь-Александром. Мы, душенька, в молодости радели о просвещении народа, о том, чтобы люди возрастали духовно и умственно, и никак не думали, что это-де нужно, чтобы все стали святы к такому-то году. Пора бы нам сейчас, помолясь, спать, а вы обдумайте хорошенько, что я вам сказала.

После разговора с Натальей Федотовной я думала, что, должно быть, и впрямь недостаточно крепка в вере. Поэтому, когда через несколько дней она вновь пригласила меня побеседовать в кабинете, я сразу заговорила о том, что, как я думала, более всего мешало мне открыть сердце перед Богом.