Ангел мой, Вера

Голицын удовлетворенно кивнул — почему-то не мне, а женщине на картине, как будто все это время он беседовал с ней.

— Хорошо, что есть христиане, для которых христианство не пустой звук, — с неожиданной силой произнес он. — Хорошо, что есть христиане, которые знают, что такое жертва и крест.

На мгновение он прикрыл глаза. Очевидно, я затронула нечто важное. Я поняла вдруг, что многого ожидала от этого умного и многоопытного человека, но только не искренней глубокой печали. Князь Голицын, которого одни восхваляли, а другие осмеивали, не стыдился того, что почитал серьезным и единственно нужным. «Несомненно, он знает отношение к нему в свете… но продолжает идти своим путем».

— Когда покойный государь император благоволил поставить меня во главе Святейшего Синода, — заговорил Голицын, — я удивился и спросил: ваше величество, известно ли вам, что я веры не имею? Многие из нашего круга, как вы, без сомнения, знаете, были тогда совершенными атеистами, христианами лишь по названию и по привычке. Его величество ответил: пусть это послужит для вас поводом образумиться. Он был прав. Вникая в то, чему я сам стал причастен, я все более сознавал — скажу ли? — необходимость и даже неизбежность веры. Мне, недостойному, изверившемуся человеку, воспитанному при дворе и для двора, его величество открыл свое задушевное желание — восстановление христианской веры, почти погибшей под гнетом невежества и скептисизма. Однако чтобы увлечь сомневающихся или отпавших, мало говорить о Боге — нужно жить, ежеминутно ощущая Его присутствие, а это-то труднее всего…

Он вдруг прервался.

— Как хорошо вы меня слушаете, Вера Алексеевна. Бог милостив. Это последний подарок мне, старику. Я слышал о вас от сестры моей, а теперь сам знаю ваш образ мыслей. Если Господу угодно, чтобы вы с мужем были разлучены эти последние годы — пусть будет так, не думайте спорить со святой волей. Может быть, вы больше нужны здесь, и не только сыну и прочим родным. Но подумайте, как милостив Господь — за то филадельфийское, что было в мечтаниях вашего мужа и его друзей, он дал им оказаться в тех краях, откуда и начнется тысячелетнее царство святых, и они его увидят первыми. Не надейтесь слишком, но, может быть, и вам предстоит там оказаться в последний год или два — мне кажется, никак не ранее. Вы думаете о том, что здесь служили своим детям, а там служили бы мужу — однако Господу вы можете равно служить и здесь, и там. Положитесь на волю Божию полностью.

В том, что говорил князь, соединялись банальность и искренняя вера, как, может быть, в речах и намерениях «друзей» Артамона смешивалось лаодикийское и филадельфийское. Мне уже нравились эти слова. Из дома Голицына я увезла «Победную повесть» — и искреннюю веру в грядущее тысячелетнее царство.

Глава 14. ПЛЕЩЕЕВА

Прошло почти два года от того памятного вечера. В первый год после нашего знакомства, как только я прочитала «Победную повесть» и местами заучила ее наизусть и как только князь Александр Николаевич убедился в моей искренности и силе слова, он стал часто просить меня съездить к кому-нибудь, чтобы побеседовать, что-то разъяснить, укрепить в вере. Я с некоторым смущением сознавала, что отчасти заменила для него сестру. Елизавета Михайловна в последнее время была нездорова и подчас не могла даже выйти из дома. Оба они просили меня делать то, что больше не могла делать она.

Я была рада отвлечься. В минувшем году, в начале сентября, я даже съездила в Воронеж, к нашей дальней родственнице В-ой, которая, как оказалось, за несколько лет до того, будучи в Петербурге, также бывала в доме Кологривовой. Я могла бы помнить это, но была погружена в тревоги о детях, что ничего не замечала вокруг себя.

Впрочем, Мари была совсем простая особа, она даже пожаловалась мне, что боится читать Откровение Иоанна, не то что Юнга-Штиллинга — «все эти ужасы, зачем они нужны!». Мы побеседовали с ней: я во внезапном вдохновении говорила о том, насколько наш бедный мир не похож на Новую Землю, которой он должен когда-то стать, и как мучительно должно быть преображение. Напомнила я ей и о Распятии Христовом, и о Его сошествии в ад — ведь и это было, должно быть, страшно, — и о словах: «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, когда же родит, не помнит скорби от радости, потому что человек родился в мир». Мари благодарила меня — к моей гордости, она сказала, что так на ее вопросы не смог ответить ни князь Александр Николаевич, ни приходский священник. Я была потрясена, оказавшись в таком ряду, но не выдала своего удивления, сказав лишь, что не раз замечала различие между мужским и женским умом.