Ангел мой, Вера

«Добрейшая Вера, я настоятельно просил посылать тебе известия обо мне каждую неделю, чтобы избавить тебя от малейшего беспокойства на мой счет… После письма от милого моего Александра я не имел утешения получить от тебя известия, а поскольку ты была нездорова в момент отправления сего письма, я не могу не испытывать некоторого беспокойства на твой счет, милый друг».

«Неправда, Артамон отлично знает, отчего я не пишу. Катишь наверняка уже написала брату, обвиняя меня во всех грехах. Он чувствует свою вину и хочет со мной помириться… Нет, нет, он считает себя не виноватым, а вполне правым. Поэтому муж обращается со мной как с глупой нервической женщиной, которая ничего не понимает в воспитании мальчиков и которую, ради ее собственного блага, нужно успокоить».

Я ощутила неподдельный гнев. Сына, в воспитание которого я вложила столько сил, вырвали у меня из рук, и, когда об этом заходила речь хотя бы намеком, я переставала владеть собой. Чтобы не успеть раздумать, я села и написала золовке очень вежливое письмо, в котором намекнула, что Артамон после известных событий потерял право распоряжаться судьбой сына. Катишь столь же сдержанно ответила, что у Артамона «есть родственники, которые для его сына могут решить». Послание было покрыто кляксами — Катерина Захаровна писала наспех и, наверно, плакала. Я отложила письмо со смешанными чувствами.

Писем от Артамона не было больше месяца — очевидно, он выдерживал характер. Я догадывалась, что, получив известие от Катишь, он сгоряча, вероятно, решил проучить меня. Я предпочла разрешить затянувшуюся неловкость сама. Я понимала, что нет смысла что-либо объяснять Артамону, пока мы не сможем говорить друг с другом свободно. Даже в лучшие времена нашу переписку видели чужие глаза; нестерпимо было думать, что посторонние поневоле сделаются свидетелями нашей ссоры, а может быть, с удовольствием станут ее обсуждать. Госпожа Юшневская, которая теперь ведала перепиской Артамона, конечно, во многом была деликатнее своих младших товарок, но ее постоянное присутствие было сродни любопытным глазам в супружеской спальне… «В наши объяснения вовлекается слишком много людей, — писала я, обдумывая каждое слово. — Поверь, что я остаюсь перед Богом твоей женой и молюсь за тебя».

Мне было страшно представить, что почувствует и что сделает Артамон, получив письмо, в котором я внятно и недвусмысленно — настолько, чтобы он непременно понял, — просила его воздержаться от переписки. Я понимала: то, что я пишу, — жестоко. Но укоренившаяся в моей голове мысль не давала мне покоя: не только Артамон имеет право требовать снисхождения и жалости, но и я тоже. Впервые в моей душе поднялась ярость оскорбленной женщины — помимо страданий матери, у которой отняли ребенка. Конечно, Саша был уже почти взрослым, и оставалось только надеяться, что домашнее воспитание не позволит ему сбиться с пути…

Но все же сын не перестал нуждаться в моей любви и заботе.

«Хорошо, что Саша в училище, — неожиданно подумала я. — Иначе бы он спрашивал постоянно, есть ли письма от отца. Видит Бог, всё к лучшему…»

Мне хватило светскости, чтобы неделю спустя явиться к Катерине Захаровне с поздравлениями в честь дня ангела. Отказаться от визита значило рассориться с Егором Францевичем, чего мне все-таки не хотелось: Артамон не бедствовал, главным образом, благодаря его расположению. Однако «худого мира» не вышло. Катишь, как будто нарочно, подошла с уверениями, что Саша превосходно себя чувствует в училище, что Артамон именно этого и хотел бы… и у меня вырвался крик боли:

— Поймите, я несчастнее его, я здесь одна!

Я тут же пожалела об этих словах, но было поздно: Катерина Захаровна, разумеется, за них ухватилась.

— Чем же это вы несчастнее? — ядовито поинтересовалась она. — Вы двоих детей потеряли, он то же самое, да сверх того его положение… вы бы, сударыня, миллионную часть не вынесли, вы почти во дворце живете, слава Богу. И разве нет у вас знатных покровителей? Хоть они и стары, но, думается мне, еще в силе…

Мне показалось, что золовка произнесла эти слова с каким-то неприличным намеком.

— Я не понимаю вас, — решительно произнесла я.

— Я вижу, милая моя, что слишком многое мешает вам взаправду стремиться к мужу…

Катишь от волнения говорила несвязно и громко: на нее уже оглядывались. Егор Францевич, принимавший гостей вместе с именинницей, недовольно сдвинул брови. Катерина Захаровна чутьем хорошей жены уловила эту сигнализацию и попыталась поправиться, однако сделала только хуже. Судорожно обмахиваясь веером и улыбаясь, она старалась придавать происходящему вид светской беседы, но от мучительных усилий выглядеть прилично ее лицо превратилось в чудовищную маску. Я подумала, что у меня наверняка такой же вид.

— Я знаю, вы никогда не желали ехать к Артемону, — скороговоркой говорила Катишь. — Вы не любили его и не любите…

— Это неправда, вы сами знаете, что я собиралась, но мне запретили.

— Нет, вы лгали, лгали! До сих пор я щадила вас, хотя могла бы выставить перед братом ваши чернейшие поступки…

— Какие? — резко спросила я.