Ангел мой, Вера

Катишь спохватилась, что сказала лишнее, и тут же бросилась, как в омут головой:

— Вот жена Александра Захарьевича, правду сказать, прелестнейшая женщина — она родных своего мужа обожает, а не клевещет.

Я молчала. Катерина Захаровна наконец догадалась, что из желания побольнее уколоть меня наговорила глупостей. Больше всего на свете она боялась в присутствии мужа показаться вульгарною. Поэтому Катишь перевела дух и холодно произнесла напоследок:

— Бог посылает мне тяжкий крест, и я страдаю от неправды. Скажу вам без церемоний, что между нами родство кончилось.

Я возвращалась от Канкриных с необыкновенно тяжелым сердцем.

«Я слишком устала. Я ничего не понимаю… Нужно время — но что, если времени больше не будет? Уже конец ноября, князь Голицын и прочие молятся, ожидая пришествия Спасителя. Моя вера не так сильна, но что, если они правы? Может ли быть примирение после?»

Карету тряхнуло; я качнулась вбок и сильно стукнулась локтем о ручку. Но даже эта боль дошла до меня приглушенно, как во сне.

Это было время мучительной затяжной войны, как казалось мне потом.

За полчаса до окончания 36-го года я и боялась явления Небесного Вестового, и надеялась, что он придет. В ночь с 36-го на 37-й год я, как одиннадцать лет назад, лежала без сна и молилась, еще не в силах понять, что мои надежды на скорое окончание разлуки рухнули. Должно быть, князь Голицын чувствовал нечто похожее — мы не собирались вместе с Рождества.

В январе от Артамона пришли два письма: в одном он вновь похвалил мой выбор, сообщив, что артиллерийское училище заключает в себе все возможные преимущества, а во втором, адресованном сыну, умолял его учиться прилежно и писать почаще. После этого он опять замолчал. Несколько раз я, упрекая себя за жестокость, бралась за перо… и откладывала его. Артамон, судя по письму, был обижен и старательно выдерживал характер. Не приходилось сомневаться в том, что он действовал под сильным влиянием сестры. Я с горьким чувством отметила на полях фразу, особенно меня задевшую: «Жертва, которую ты приносишь, не должна казаться тебе тяжелой, тем более что ты живешь близ него и всегда можешь иметь о сыне известия».

«Как будто дело только в дальности или близости расстояния!»

Катерина Захаровна не напоминала о себе до весны. В апреле, в день именин Артамона, она нанесла мне визит — с необыкновенно принужденным видом. Однако после того как мы отстояли молебен и выпили за здоровье именинника, выражение оскорбленной невинности сошло с лица Катишь. Она расчувствовалась, чуть не расплакалась, обняла меня на прощанье… Я давно уже научилась не ценить чересчур дорого эти случайные знаки расположения. Катерина Захаровна сентиментальничала и гневалась попеременно, не щадя даже близких подруг. Она в полной мере обладала тем деспотизмом, к которому бывают склонны несдержанные и недалекие люди.

Золовка, казалось, уехала домой в убеждении, что ей удалось вернуть меня на путь истинный и теперь мы вместе можем исполнять главное — обеспечивать безбедное существование Артамона. Наши стычки и взаимные упреки не обескураживали Катерину Захаровну; такой род отношений ее вполне устраивал. После визита ко мне она решила, что недавняя ссора забылась. А я, в свою очередь, безошибочно поняла, что следует ожидать новых атак.

И действительно — выждав из приличия еще немного, Катерина Захаровна прислала письмо, в котором просила меня прибегнуть к помощи моих влиятельных покровителей. Они, по мнению Катишь, могли ходатайствовать перед государем о смягчении участи Артамона. Тон письма был неприлично повелительный, и я изумилась: «Отчего она считает, что можно так со мной обращаться?» А главное, снова плелась какая-то непонятная интрига, в которой мне отвели место только оттого, что моими услугами можно было воспользоваться.

При мне уже не раз заходила речь о том, что, быть может, судьба Артамона переменится и ему будет позволено, вместо поселения, выйти рядовым на Кавказ. Но говорилось об этом так смутно, что я верила и не верила. Я уже привыкла к некоторому, раз и навсегда определенному, постоянству, смирилась с ним… Я знала, что несколько человек, товарищей Артамона по несчастью, были отправлены на Кавказ. Одним удалось выслужиться и вернуться в Россию, другие погибли, но — главное — все они были с самого начала осуждены гораздо легче, нежели он.

Катишь уверяла, что Кавказ в любом случае лучше Сибири. А я старалась не думать о том, что такое солдатчина для Артамона с его пошатнувшимся здоровьем, а главное — с его нравом. Я не сомневалась, что муж сумел бы приспособиться к бедности, если бы баловству и посылкам пришел конец; но сумеет ли он привыкнуть к тыканью, брани, физической грубости, наконец? От всего этого, худо-бедно, они были избавлены в Петровском заводе… И это не говоря о прямых военных опасностях — пулях, кинжалах, отвесных пропастях.

Я ответила кратко и почти машинально: «Не считаю себя вправе докучать просьбами людям, с которыми я вовсе не так близка, как иным кажется».

Глава 17. У ФИЛАРЕТА. ПРИМИРЕНИЕ