— Видите, Вера Алексеевна. Господь не спросит вас, умели ли вы сохранить и преумножить имение, и всегда ли в положенные дни вкушали постное, и знали ли нужных особ, у которых просили мест и чинов для своих друзей… Он спросит лишь одно — накормили ли вы голодного, напоили ли жаждущего, приняли ли странника?..
— «Болен и в темнице, и не посетили Меня», — тихим шепотом повторила я, но митрополит услышал и кивнул.
— Смиритесь перед обстоятельствами, которым не вы причиною, — но поддержите страждущего хотя бы в той мере, в которой это для вас возможно. И простите супруга. Пусть его вина велика, но не лишайте мужа вашей любви, нежной заботы и молитвы. Он нуждается в молитве как никто иной, а кто за него помолится, кроме вас? Кто другой будет предстоять за него перед Богом? И — как вы сами можете вставать на молитву, зная, что тот, с кем Бог вас сочетал, тщетно просит вас о прощении?
— Он не просил меня о прощении… — сорвалось с моих губ.
Митрополит улыбнулся — как-то иначе, чем раньше.
— А вы все-таки простите. И… — Он потянулся было рукой к перу, потом покачал головой, взял тонкий карандаш и быстро провел им по только что читанной странице. — Не смею вас более задерживать. Примите сию книгу в дар и не забывайте читать ее, чтобы на нашем родном языке звучали святые слова.
В этот же день мне принесли письмо от Артамона. Передал его какой-то незнакомый человек, видом канцелярист, которого я не успела расспросить. На всякий случай я отправила девушку вдогонку за посыльным, а сама схватила письмо. То, что оно прибыло не с регулярной почтой, могло означать лишь одно.
Письмо было написано рукой Артамона. Начатое, как всегда, твердым, почти каллиграфическим почерком, ближе к середине оно превращалось в еле разборчивые каракули. Артамон писал, зачеркивал, снова писал… Даже если он обдумал письмо заранее, может быть, затвердил наизусть, чтобы при подвернувшейся оказии писать сразу набело, все его планы пошли прахом от нахлынувших чувств. Я плакала, держа в руках это наглядное свидетельство боли и раскаяния…