Ангел мой, Вера

Сашина дружба с кузеном Мишелем, впрочем, увяла сама собой. Пробовали они переписываться, но кузен часто разъезжал, застать его на месте было трудно, а кроме того, судя по Сашиным жалобам, писал он неохотно и скучая. Мишель, вероятно, принадлежал к тем людям, которым трудно говорить, не имея перед собой собеседника. Спустя год до меня дошел слух, что Мишель Бакунин в Петербурге и что он видится здесь с молодыми людьми, замешанными в студенческую историю, которая столь решительно положила четыре года назад предел моим попыткам уехать. Мне оставалось только ждать исхода и молиться… Однако вскоре, ввязавшись в какой-то нелепый скандал, кузен был принужден отправиться за границу.

На единственное Сашино письмо он так и не ответил. Хоть я и предпочла бы, чтобы г-н Бакунин не подавал о себе вестей, но невольно возмутилась: как можно было пренебречь столь искренней привязанностью и не сказать на прощанье хотя бы теплого слова? Я вспомнила рассказ Артамона о годе перед нашей свадьбой, когда его умный кузен Никита (умные кузены, кажется, становились нашим семейным проклятием) сперва вовлек его в тайное общество, а потом сам же забросил. Но несостоявшаяся мечта и боль уязвленного самолюбия, конечно, повлияли на Артамона через несколько лет, сделав его особенно уязвимым перед другими «необыкновенными людьми».

Саша был в неподдельной тоске. Однажды он зашел ко мне с каким-то прошлогодним журналом — почему-то сейчас становилось все больше и больше журналов с самыми разными стихотворениями, романами и рассказами. Мне иногда казалось, что молодые люди нуждаются в многообразных, быстро сменяющих друг друга чужих фантазиях, поскольку надеются найти в них готовый ответ на вопросы и не понимают, что истина не терпит поспешности.

— Maman, — сказал Саша, и я с удивлением увидела слезы у него на глазах, — послушайте, как это верно! «Печально я гляжу на наше поколенье, его грядущее — и пусто и темно… богаты мы, едва из колыбели, ошибками отцов и поздним их умом…»

Стихотворение было длинное и не слишком интересное — что-то такое, вроде нравоучения. К тому же ближе к концу Саша прервался, сказал: «Pardon, дальше я читать не буду, здесь не вполне прилично», развернулся и, прижимая журнал к груди, вышел. Признаюсь, я заинтересовалась — что могло быть не вполне приличным после названного вслух «добросовестного ребяческого разврата». Однако более об этом разговора не зашло, а мое любопытство не простиралось настолько, чтобы расспрашивать нарочно.

В том году меня ждала большая радость: каторга окончилась, и Артамон вышел на поселение. Теперь мы могли переписываться без посредников, не считая, впрочем, цензоров.

Глава 19. ПРОЩАНИЕ С СОФЬЮШКОЙ

Иногда я испытывала нечто вроде уколов совести от того, что почти забыла свою верную, бедную спутницу — Софьюшку. Но та и сама в последние годы как будто отдалилась от меня — что-то шуршала, бегала, суетилась по хозяйству… Она добровольно, даже охотно сняла с моих плеч бремя хозяйственных забот, и я была безмерно благодарна Софьюшке. Если поначалу я, изнемогая от усталости, просила: «Софья Ивановна, вы уж, пожалуйста, распорядитесь, а меня не тревожьте», то во время болезни Левушки и Никоши не приходилось и просить: Софьюшка приняла на себя все хлопоты. Я признавалась себе, что со смертью двоих детей как будто порвалась последняя связывавшая нас нить. Как только исчезла надобность вместе возиться в детской, я почти перестала обращать внимание на Софьюшку.

Бывает, что люди много лет живут вместе, объединенные общим прошлым или необходимостью дружно трудиться в настоящем. Но, как только необходимость исчезает, а воспоминания о прошлом меркнут, люди смотрят друг на друга с удивлением и силятся припомнить, что же свело их друг с другом. Так произошло со мной и с Софьюшкой. Я была благодарна своей компаньонке и никогда не забывала ее услуг, однако говорить с Софьей Ивановной мне было не о чем… Слушая по вечерам, по старой привычке, Софьюшкины рассказы, я порой невольно думала, что она, конечно, добрая и ласковая, но очень уж ограниченная девица, — и немедля упрекала себя за это.

Замечала ли Софьюшка перемены и ревновала ли меня к моим новым друзьям — Бог весть. Никаких обмолвок она себе не позволяла, хотя, по правде сказать, сделалась довольно скрытной и вздыхала чаще обычного. Я, впрочем, приписывала это возрасту. В доме, во всяком случае, Софьюшка продолжала пользоваться неограниченной доверенностью.

Письмо, пришедшее на имя «г-жи Муравьевой», поразило меня до глубины души. Мне вновь показалось, что прошлое встало передо мной во всем своем безобразии. Это был вексель «к взысканию». А я, после многолетних мучений, так надеялась забыть об этом позоре!

— Боже, за что мне это несчастье? — вслух воскликнула я, ища глазами в письме имя Артамона.

И обнаружила имя Софии Митрополовой.