Ангел мой, Вера

— Я твоих друзей в поминанье запишу, — горько произнесла я. — Век молиться о них буду за то, что они тебя предупредили. А теперь садись, бери бумагу и пиши.

Сашенька немо вскинул на меня глаза.

— Пиши прошение, чтобы тебе дозволили выехать за границу для усовершенствования в живописи. Так как-нибудь напиши… ты, я полагаю, лучше меня всё это знаешь.

— Для Италии, значит, средства у вас есть, — негромко проговорил Сашенька.

— Найду, — твердо сказала я. — Иначе, боюсь, мой милый, придется тебе ехать к отцу на казенный счет. Есть вещи, с которыми не шутят, ты это понимаешь?

Сашенька опустил голову…

— Саша, голубчик, — быстро заговорила я. — Не сердись на меня, пожалуйста, пойми. Я боюсь за тебя, боюсь и за твоего отца. Его положение и без того тяжело. Кто знает, не сделается ли оно еще хуже, если… Я уж не говорю о том, что станется со мной и с ним, если ты погубишь себя. Ведь мы оба этого не переживем. Саша, милый!

Сын медленно спросил, не поднимая головы:

— Вы уверены, что это совершенно безнадежно? Что мне, скорее всего, не позволят ехать к отцу?

— Более того, уверена, что хлопотать об этом будет с твоей стороны опасным безумием… если дела действительно обстоят так, как ты говоришь. Всех твоих обстоятельств я не знаю, но рассуди сам… поразмысли хорошенько, Александр, я очень тебя прошу.

Сашенька помолчал — а затем придвинул к себе бумагу и принялся писать…

Ехать в Италию для усовершенствования в живописи Александру Артамоновичу Муравьеву, отставному поручику, позволили достаточно быстро. За несколько дней до его отъезда к нему пришли проститься товарищи — я смутно понимала, что это и есть те самые «умные люди», но не хотела окружать сына слишком многими запретами.

Я привыкла во всем сравнивать Александра с Артамоном и потому удивилась, когда поняла, что, кажется, военных среди «умных людей» очень мало или совсем нет. И вряд ли кто-то из них мог по манерам, стати, уму сравниться с Сергеем, Матвеем, Никитой или даже Мишелем Бестужевым, не говоря уж о князе Волконском. Может быть, я напрасно испугалась за Сашеньку — но многое вокруг изменилось. Кто знает, как и кем сейчас готовятся и делаются перевороты? Десять лет назад бунтовщиками оказались студенты, разночинцы, и государь отнесся к ним со всей строгостью, наказав заодно и меня.

Я ушла в воспоминания — и вздрогнула, услышав резкий высокий голос одного из собравшихся. До этого все они говорили тише, и я не могла разобрать отдельных слов. Должно быть, они заговорили о религии, как часто делали и до того. Несколько лет назад Сашин товарищ по корпусу — кажется, не из этих «умных людей», а впрочем, кто знает? — попытался даже со мной поспорить о жизни после смерти. Но милый Саша прервал его сам, а потом, едва я отошла в сторону, зашептал: «Молчи, болван, у меня два брата умерли восьми и одиннадцати лет, maman все за них молится!» Я умилилась тогда и вновь подумала, что у Сашеньки такое же золотое сердце, как и у Артамона.

А сейчас, вероятно, кто-то упомянул Христа, и этого оказалось достаточно, чтобы обладатель высокого голоса перестал сдерживаться.

— Для чего нам Христос? В наше время… — Он закашлялся. — В наш положительный век и Христос был бы самым обычным человеком! В наш век нужны другие герои!

— Тише, mon chèr, не горячись, — прозвучал голос Александра. — Вот выпей чаю.

— Да что вы все о Христе? — заговорил кто-то еще, лениво растягивая слова. — Ну, был бы обычным человеком, никто и не знал бы о нем… Нам-то от него какая польза? Не примкнул же бы он к нам?

Первый — тот, кого Александр назвал «mon chèr», — громко ахнул и, кажется, опрокинул стакан.

— Ну конечно же! Он непременно, непременно согласился бы с нашими идеями и примкнул бы к нам! Он был бы среди передовых людей!

Он замолчал было, но тут же рассмеялся:

— А Петр Михайлович, как всегда, как мы о Христе заговорим, он словно плакать собирается. Ты-то что понимаешь о Христе?

Внезапно наступила тишина, и в ней прозвучал голос, глубокий и удивительно не подходящий компании:

— Христос…

Он произнес только одно слово, только имя Христово, но в этом мне послышалось такое сильное чувство, такая искренняя любовь, что я с трудом удержалась и не пошла смотреть на говорящего — потому лишь, что боялась смутить сына и его друзей.

Разговор как-то притих, и вскоре все один за другим начали прощаться с Александром и уходить.

Много лет спустя я вспоминала тот голос и подчас думала, не показалось ли мне, что среди той чужой молодежи был кто-то похожий на моих друзей, на тех, с кем я когда-то молилась вместе. Не сразу после возвращения Александра из Италии я решилась спросить — кто был этот Петр Михайлович, который тогда пришел с ним попрощаться? Сын крайне удивился и сказал, что среди его друзей не было ни одного Петра Михайловича. Задумавшись, он прибавил: «Господина Петрашевского звали Михаилом Петровичем, но, maman, он у нас не бывал…»

В день, назначенный для отъезда, пришло письмо от Артамона. Александр не выдержал и расплакался…