Ангел мой, Вера

Сил говорить уже не было, а он должен был напомнить… сказать…

Артамону казалось, что Вера здесь, стоит над его кроватью. Нет-нет, конечно, она дома, в Петербурге, но всё равно видит и слышит всё, что делается с ним. А кто же здесь, рядом?

Не важно… не важно.

Она — всегда с ним…

«Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою…»

Некоторое время он лежал неподвижно. А потом последним усилием подтащил здоровую правую руку к груди, приподнял, поднося к глазам, и увидел давно родные буквы VERA.

Кто-то помог ему сложить костенеющие пальцы в крестное знамение.

«Да. Так. Любовь моя, жизнь моя, душа моя…»

— Кончено, — произнес голос.

Глава 21. ВОЗВРАЩЕНИЕ САШИ

Ноябрь — смутный месяц. В Петербурге в это время года день почти не наступает — с утра до вечера темно, пасмурно, дождливо. Но я почему-то любила эту погоду, даже сырой ветер с Невы не был мне неприятен. Должно быть, все это подходило к моему настроению.

Во сне я гуляла с Артамоном по Теребоням. Оба мы были молоды. Мы перешли реку по мостику и брели по лугу. Был ясный день — я давно не видела такого солнца. Артамон что-то говорил мне, и во сне я понимала и отвечала, но, проснувшись, мало что помнила. Сохранился в памяти только самый конец разговора. «Становится жарко, Веринька, тебе пора возвращаться». — «А ты?» — «А я себе маленький домик построил, там, за лесом. В нем и буду жить». — «Нельзя ли мне остаться с тобой?» Я даже во сне смутно догадывалась, о чем идет речь. «После, Веринька». — «Опять?» — «А видишь, я лещину посадил. Вот как соберу полную корзину орехов — так и позову тебя, а ты уж приезжай».

Я проснулась и в первые мгновения не сразу поняла, где нахожусь. Казалось, стоит закрыть глаза, и я вернусь туда, к Артамону.

Софьюшка, моя бывшая конфидентка и толковательница снов, была сейчас далеко, в каком-то новом монастыре. Я искренне надеялась, что сестер в той обители умудрит Господь и они не сделают Софьюшку казначеей. Но сон был понятен без толкования. Письмо от Артамона, написанное в день его рождения, пришло неделю назад; оно было полно тоски и предчувствия, что до следующего дня рождения он не доживет. Муж писал, что надеяться ему уже не на что: не приедем к нему ни я, ни Саша, не будет амнистии, а если и будет, то он не доберется до Петербурга, и, быть может, это выйдет хуже, чем умереть под приговором… Он уверял, что теперь-то полностью изменил свой характер и не станет более терзаться ложными надеждами. Я ответила в тот же день, утешила и приободрила Артамона как могла, понимая отчетливо, что он прав.

— Его более не существует, — сказала я, прислушиваясь, как звучат эти слова. Когда-то меня этому учила сестра покойного князя Голицына.

«Нет, не так».

— Дух Артамона расстался с телом и ждет вскоре суда Божия.

«Да».

Я записала сегодняшнюю дату — и поехала в Лавру, на могилы детей.

Письмо, извещающее о смерти Артамона, пришло через три недели, почему-то от некоего неведомого мне господина Персина. Оказалось, Артамон умер вечером четвертого ноября. А сон приснился в ночь со четвертого на пятое. Это утешало меня горькой радостью — чтó Бог сочетал, то человек не разлучит.

Всё остальное нахлынуло потом — как умер, отчего? Долго ли мучился перед смертью? (В письме господина Персина было сказано уклончиво: «от перелома руки». «Да ведь от этого не умирают!» — удивлялась я.) Что просил мне передать?

В середине декабря мне нанесли визит совсем неожиданные гости — иркутский губернатор Пятницкий с супругой. Губернатор, выразив приличествующие соболезнования, объявил, что всегда любил и уважал «нашего добрейшего Артамона Захаровича», и передал мне венчальное кольцо мужа…

«Значит, правда».

Я вдруг поняла, что в глубине души продолжала надеяться на чудо, почтовую ошибку, чью-то жестокую шутку, Бог весть что еще… хотя (тоже в глубине души) давно ждала освобождения. Для себя первой или для Артамона — не важно.

«Он мучился здесь, а теперь ему легко», — произнесла я про себя, а вслух сказала:

— Его все любили, ваше превосходительство, это правда.

Мне особенно приятно было слышать это об Артамоне — как подтверждение всего хорошего, что и я любила в нем. Я боялась, что всё забудется, кроме долгов и легкомыслия, что мой муж будет подвергаться насмешкам и даже обвинениям. Получаемые из Сибири известия о том, что Артамона-де любят товарищи, словно не убеждали меня до конца — может быть, потому, что известия эти писались женщинами, и я никак не могла избавиться от подозрений, что они это пишут только так, из вежливости.