Ангел мой, Вера

«Я больше всего когда-то надеялся, что ты приедешь ко мне, — писал Артамон, — и приходил в отчаяние от того, что ждать почти пятнадцать лет до выхода на поселение. И особенно больно мне теперь думать, что на поселение я вышел, а тебя не увижу, вероятно, уже никогда. Кроме того, безумие сейчас, в твоем положении, ехать за границу, вместо того чтобы позаботиться о матери и ее интересах…»

Стоя со шляпой в руке, Александр Артамонович беспомощно смотрел на меня.

— Маменька, — позвал он, как в детстве. — Что мне делать? Что делать теперь?

— Ехать, — ответила я. — Я сама напишу отцу.

АРТАМОН. СМЕРТЬ

Из полусна, полубреда начало выплывать знакомое лицо.

Вольф, Федор Богданович, старый товарищ, наставник… впрочем, нет, это был не Вольф, а иркутский лекарь Кашин, тоже давний знакомый. Он пересылал Артамону книги, инструменты, лекарства для его здешних пациентов, хотя, по слухам, и посмеивался над его дилетантством, но… Бог с ним! Совсем недавно, минувшим летом, когда Артамон взялся устраивать для иркутских друзей пикник с танцами, Кашин вместе с ним в свободное время носился по городу — жизнерадостный, румяный, заливавшийся дробным смехом. И он же после праздника, когда измученного Артамона «прихватило» очередным приступом грудной жабы, смешивал ему снадобье в рюмке и сочувственно качал головой, щупая пульс. И вот теперь он опять приехал… да, да, конечно, никакого Вольфа к нему не пустили бы… нельзя.

— Глупо скрывать от меня, что я скоро умру, — сердито сказал Артамон. — Все признаки мне известны. Как ваш коллега, как мужчина, в конце концов, я прошу откровенности…

Кашин не улыбнулся, как бывало, на слово «коллега». Он вздохнул и ответил совершенно серьезно:

— Что ж, будь по-вашему. Вы умираете, это несомненно. Скоро ли это будет? Не знаю. Сердце у вас изношенное — во всяком случае, агония не продлится долго…

— Не продлится? Вот это хорошо, голубчик. Это вы меня порадовали.

Кашин помолчал, и по его щекам вдруг потекли слезы — так неожиданно, словно кто-то обрызгал ему лицо водой.

— Как же вы, Артамон Захарович? Что же вы? Почему раньше не заметили? Вы же должны знать…

Артамон промолчал. Да и что он мог ему ответить? Не замечал зловещих признаков, потому что не хотел замечать? А может быть, и заметил, да промолчал? Промолчал — и дотянул до тех пор, когда поздно было производить операцию. Перед Кашиным можно было оправдаться тем, что операции-де он попросту боялся, не надеясь ее перенести — «сами понимаете, возраст, mon chèr». Но не он ли в последние годы словно подхлестывал себя — бегом, бегом, скорей, трать силы, не щади! быть может, очередной недуг наконец свалит тебя в могилу, ослабевший организм перестанет сопротивляться! А он всё сопротивлялся и сопротивлялся, вопреки тому, что говорили книги… переживал ангину за ангиной, приступ за приступом. Иным было достаточно одного воспаления легких, чтобы отправиться на тот свет, — Артамон перенес три. Он слабел, желтел, ходил как пьяный, держась за стены, ночами не спал от боли, плакал и ждал смерти — но не умирал.

И вот наконец…

А умирать все-таки не хотелось. «Крепкая это привычка — жить», — сказал когда-то ему, мальчишке, кузен Михаил Лунин. Вот уже и Лунина не стало — и как ужасно не стало! А Артамон еще жил.

«Тяжелая смерть, крестная», — сказали как-то при нем про умиравшего от гангрены солдата. Артамон тогда не поверил — как, неужели страдание бывает настолько сильным? Значит, просто нет умения его переносить, только и всего… Жестока юность, ах как жестока. Она еще не знает, что есть беды, которые нельзя одолеть усилием воли…

Как это будет — он хорошо знал. Жар, сильные боли, сердцебиение… главное, боли, да. Никакое знание, никакие книги не могли подготовить к этому.

Артамон попросил жившего у него в услужении мальчика поднести ему зеркало — и тут же здоровой рукой сердито оттолкнул его. Из зеркала глянуло что-то безобразное, чужое — морщинистое исхудалое лицо, окруженное спутанными седыми прядями. Выцветшие от боли глаза смотрели испуганно и жалобно…

— Унеси, — велел Артамон, отворачиваясь. — Не хочу это видеть…

Ночью он проснулся от собственного стона — а может быть, вообще не спал? Ему привиделся Никита… «И бедного Никиты тоже уже нет».

Мария Казимировна дремала в кресле, чуть заметно двигались от дыхания края чепца.

Артамон закрыл глаза.

«Веринька, бедная, добрая Веринька… как я измучил тебя. Потерпи, мой возлюбленный друг, — скоро это закончится, совсем закончится. Совсем, совсем… Я не могу перенести и недели страданий, а ты безропотно выносила это двадцать лет. Спи и не тревожься обо мне больше. Еще день, другой… Всю жизнь я тяготил тебя и не шевельнул даже пальцем, чтобы облегчить твою ношу — слава Богу, скоро ты освободишься от нее. Господи! Ангелы Твои посещали Вериньку с горестными вестями, так пошли же еще одного с радостной — что она свободна… „Я понял, Господи, велика мудрость Твоя“… Боже, как тяжело!»

Днем 4 ноября началась агония. Иркутский лекарь был прав: изношенное сердце сдавало быстро.