Ангел мой, Вера

— Какие-то акции… что это?! — спросила я в пространство, словно взывая к Егору Францевичу, способному разъяснить мне все эти премудрости. Однако мудрого свояка уже почти год как не было в живых… Я сначала перепугалась, затем впала в отчаяние — и наконец призвала к ответу Софьюшку.

Та не стала отпираться и откровенно, даже без покаянных вздохов, что меня поразило, призналась, что уже давно, соблазненная каким-то доброхотом-советчиком из купцов, пустилась в «угольные» (или «железные») спекуляции. Доброхот сулил золотые горы, и поначалу действительно предприятие имело барыши. Однако затем что-то такое случилось — Софья Ивановна так и не поняла до конца, что именно, — и всё «лопнуло». Да не просто лопнуло, а почему-то так затейливо, что бедная Софьюшка оказалась кругом всем должна. В открывшуюся перед ней прорву нужно было сыпать и сыпать денег без счета, чтобы избежать долговой ямы. Меня поразило, что в этом бедствии, по мнению Софьюшки, виноваты были исключительно злодеи банкиры, но никак не она сама.

Тут же сложились у меня в голове все те мелочи, которые до сих пор не находили себе объяснения: и пропавшая брошка, из-за которой я разбранила горничную, и какие-то странные письма на Софьюшкино имя, и подозрительная личность приказного толка, пару раз попадавшаяся мне на глаза …

— Софья Ивановна, — откровенно сказала я, — я прошу вас уехать из моего дома. Но я помню, как вы были добры ко мне и моему семейству, а потому скажите, что я могу сделать для вас напоследок?

— В монастырь бы мне, если будет ваша воля, — произнесла Софьюшка, пристально глядя на меня. — В Дивееве, говорят, распрекрасная есть община, батюшка Серафим Саровский благословил. Буду за вас молиться… Чай, не лишнее.

Я удивленно подняла бровь: прозвучало это совсем уж нагло. Однако Софьюшка, нимало не смутившись, продолжала смотреть на меня в упор и даже как будто с вызовом.

Оставшиеся у меня на руках деньги я отдала Софьюшке на вклад в монастырь. Уезжая, та даже прослезилась, но напоследок все-таки крикнула из коляски:

— И вы бы, матушка, чаще молились, заместо того чтоб книжки читать! Да уж Бог с вами!

Уже много лет спустя, в том году, когда родилась моя внучка, я получила от Софьюшки письмо. Она писала, что вместе с прежней игуменьей Дивеевской общины и еще одной сестрой по проискам злых людей была изгнана из обители. С трудом они нашли, где им, сирым и убогим, главу приклонить, и теперь только она-де поняла до конца, что значит «блаженны изгнанные правды ради». Словно желая до конца почувствовать себя изгнанной правды ради, Софьюшка сердечно просила у меня прощения за причиненные обиды и грубые слова. В ответном письме я написала, что не держу на нее зла, и спросила, нужна ли ей с сестрами помощь. Однако Софьюшка мне не ответила — наверное, письмо затерялось.

Глава 20. УМНЫЕ ЛЮДИ. ОТЪЕЗД САШИ

В конце 1845 года мне суждено было еще раз убедиться, насколько мой сын похож на мужа. Словно в напоминание о том, что случилось двадцать лет назад, в ноябре Александр слег с ангиной. Впрочем, он и до того тосковал и выказывал явные признаки хандры. Военная служба, которая поначалу пробуждала в нем живейший интерес, теперь, спустя пять лет после выхода из корпуса, начала его тяготить. Неоднократно Александр с раздражением намекал, что хотел бы выйти в отставку. «Чем же ты будешь жить?» — с удивлением спрашивала я. «Стану художником». Я только пожимала плечами. Несомненные артистические способности сына, конечно, умиляли меня, но с трудом как-то верилось, что кистью Сашенька обеспечит себе верный кусок хлеба.

Александр написал отцу, делясь с ним своими сомнениями, но в ответ получил неприятную для самолюбия нотацию: Артамон запрещал, буквально запрещал сыну думать об отставке. Это как будто была последняя капля. Александр не выдержал — и заболел. Я не решалась заговаривать с сыном, но мучившая всех в доме неопределенность должна была так или иначе разрешиться.

Она разрешилась пугающим и в то же время закономерным образом. Я признавалась себе, что давно уже в глубине души ждала этого. Муравьевых много, и значительная их часть осталась незапятнанной в глазах государя, однако рано или поздно кто-нибудь мог заинтересоваться… И вот — ударило. Вскоре после нового года государь лично проверял караулы во дворце и обратил внимание на видного красавца кавалергарда. По своему обыкновению, он спросил у молодого офицера: «Как зовут?» Александр честно ответил.

О случившемся мне рассказал сослуживец сына, принятый в доме еще с училищных времен, славный молодой человек, хотя и зараженный модным неверием. По его словам, государь изменился в лице, услышав ответ, а Александр, словно ему мало было произведенного впечатления, добавил: «Сын полковника Артамона Муравьева».

Александр несколько дней не решался показаться мне на глаза.

В отставку он подал почти сразу же. По взаимному уговору со мной, о скандале во дворце Артамону было решено не писать.