Ангел мой, Вера

От Пятницкого я узнала и подробности смерти Артамона. Они, вопреки ожиданиям, не напугали меня, хотя то, что переживал Артамон, было, несомненно, мучительно, и я как будто страдала вместе с ним, слушая рассказ о его последних днях. Смерть «от перелома руки» оказалась правдой — и, Боже, как это было похоже на Артамона. Его, вечно желавшего куда-то мчаться, бежать, лететь, судьба миловала в юности — и нанесла удар, когда ему уже недоставало сил сопротивляться. Он выезжал куда-то в бричке, лошадь понесла, выбросила его вон, составить сломанную кость как положено не удалось, началось сперва воспаление, а затем и заражение крови…

Кроме кольца, Пятницкий передал мне письмо от госпожи Юшневской. Я прочитала его поздно вечером и долго сидела, задумавшись. Письмо было полно каких-то странных слов — сожалений о том, что покойный многим остался должен, описаний памятных вещиц, которые Юшневская обязалась переслать (почему-то Александру Артамоновичу, а не мне), воспоминаний о близкой дружбе с Артамоном. Я не сразу поняла, чего же именно не хватает в письме, а перечитав, убедилась. Госпожа Юшневская нигде, ни словом не обмолвилась, что «Артамон любил вас» или «просил передать вам то-то и то-то».

«Они никогда не любили меня».

Я отложила письмо.

«Я знаю, что он любил меня. Мне не нужно никаких подтверждений его любви, но… но что? Они могли бы это и признать? Могли бы презирать меня капельку меньше? Чего я, в самом деле, хочу?»

Как можно спокойнее я написала Катишь, пересказав ей все, что услышала от Пятницкого. Ответ пришел в тот же день, как будто Катерина Захаровна заготовила его заранее: «Более ничто нас не связывает, и мы с вами посторонние люди». Прочитав это, я не ощутила ни гнева, ни даже привычной тяжести на сердце. Катерина Захаровна тоже тосковала и мучилась одиночеством… Ничего иного, кроме затяжной войны, между нами давно уже не было, переучиваться было поздно, и золовка наверняка обрадовалась возможности устраниться.

Юшневской я не ответила, да и непохоже было по ее письму, что она ждала моего ответа.

В феврале та написала вновь, с неподдельным отчаянием. «Сестра отказалась платить долги покойного нашего доброго Ар. З., сказав, что она не имеет никакой собственности и никакого имущества после смерти своего мужа. Прибавила еще К. З., что теперь должно обращаться к вам — вы сделаете всё, чтобы успокоить прах покойного. Покойный вас любил до конца жизни, а за гробом молит о вашем щастьи…»

Мне показалось поначалу, что это даже несколько цинично — после излияний о сибирской дружбе в первом письме вдруг «вспомнить», что у добрейшего Артамона Захаровича действительно есть еще и жена, которая заплатит долги, если растрогать ее словами о любви покойного мужа. Словно я нуждалась в такой приманке, словно г-жа Юшневская всерьез полагала, что распоряжается нашей любовью! Однако, несколько раз перечитав письмо, я убедилась в главном. Мария Казимировна, нарочно или невольно, сделала большее, что позволило ей самолюбие: признала любовь Артамона ко мне.

«Они все полагали, что я не поехала за мужем, потому что не любила его или презирала. Двадцать лет прошло…»

Не было во мне ни чувства торжества, ни даже удовлетворения. Одно только спокойствие, словно сбылось то, о чем говорили князь Голицын и его сестра: «И настала тишина…»

Переписка с Юшневской о бесконечных долгах Артамона, которые все росли и росли, доставляла мне странное удовольствие. Я снова получала письма об Артамоне из Сибири и продолжала о нем заботиться, как прежде, — словно он был еще жив. В день, когда дела были кончены, кончилось и всё, что двадцать три года составляло основной предмет моих забот. Что бы ни происходило за это время, одно оставалось неизменным — письма Артамона, его просьбы ко мне, мольбы, слова утешений, попытки говорить откровенно, и мои ответы, мои старания выполнить по возможности просьбу, успокоить, утешить, получить совет, пускай уже ненужный. Главное, что в эти минуты, прося совета или даже разрешения у мужа поступить так или иначе, я чувствовала, что мы словно по-прежнему вместе. «Господи, за двадцать три года, зная друг друга лишь в переписке, проходящей через столько чужих рук, мы не перестали друг друга понимать!» Это — закончилось.

А когда-то у нас было трое маленьких детей, и мы думали, что родятся и еще дети, которым привольно будет в Любаре, на лоне природы… До слез жаль той несбывшейся мечты о нашем доме. И майской сирени, которая должна была цвести прямо под окном моей комнаты.

А затем страшное время следствия. И последняя встреча с мужем в Пелле, поспешная, всего на час, в придорожном трактире. Тогда я еще не знала, что мы более не увидимся, и хорошо, что не знала, — иначе не смогла бы выпустить его из объятий. Я запрещала себе надеяться — но надеялась, что чудо произойдет, что я смогу поехать к Артамону, на каторгу или на поселение. Что мир изменится и мы более не будем в разлуке. Или же… что их простят, разрешат вернуться в Россию. Иногда я ловила себя на мысли, как устроить Артамону спальню и кабинет в Теребонях…