Ангел мой, Вера

Пускай Вера Алексеевна не могла видеть лицо мужа, зато ей хорошо было видно Сергея Муравьева. Во время чтения он то с улыбкой переговаривался с соседом, то радостно подавался вперед, то хмурился, несколько раз даже в восторге хлопнул ладонью по колену — его подвижная фигура и лицо и на минуту не оставались в неподвижности. Иногда он взглядывал в их сторону, но словно поверх ее головы… Вера Алексеевна догадалась: они с Артамоном разговаривали взглядами. Ей вдруг показалось, что муж сидит, не сводя глаз с Сергея и дожидаясь, когда тот наконец посмотрит на него, — сидит с тем радостным и просительным выражением, с каким шагнул навстречу кузену, готовый даже не идти, а бежать к нему. Обернуться, чтобы проверить свою догадку, она не решалась. «Больно, Боже, как больно…»

Когда дошло до четы Горичей, Вера Алексеевна вздрогнула… Грибоедов, вольно или невольно, во время чтения передал интонации, с которыми она при нем обратилась к мужу. На словах «Ах мой дружочек, здесь так свежо, что мочи нет…» ей показалось, что все обернулись к ней и вот-вот начнут смеяться. Артамон заметил, как сжалась ее рука, лежавшая на подлокотнике, и осторожно коснулся плеча жены. Вера Алексеевна вздрогнула, теснее прижала локти к телу и услышала, как скрипнул стул — муж обиженно отодвинулся. Теперь его дыхание, когда он смеялся, не щекотало ей шею. Вера Алексеевна перестала улавливать его мысли, как будто порвалась нить, слабо соединявшая их весь вечер… А Сергей Муравьев, как назло, целую минуту смотрел веселым взглядом в их сторону, чуть запрокинув голову.

Когда чтение закончилось, Артамон смешался с толпой, окружившей автора. Он хохотал, тряс руку Трубецкому и Грибоедову, что-то возбужденно, хоть и не вполне внятно объяснял, принимался даже изображать в лицах, мгновенно сменяя одну гримасу другой. Пьеса, видимо, не на шутку его разволновала, как вообще всякое произведение, где он находил живые характеры. В конце концов Артамон с таким неподражаемым апломбом, изображая Скалозуба, проговорил: «He знаю-с, виноват, мы с нею вместе не служили», что рассмеялись все вокруг…

— Господа, давайте ставить спектакль! — предложил кто-то.

— Давайте! Давайте!

— В Москве, говорят, у Б-х к Александру Сергеевичу привязались двое писателей из молодых, которым непременно нужно было знать, допустила ли Софья Фамусова нечто предосудительное к Молчалину или же нет. Александр Сергеевич ответил преостроумно: «Софья Павловна — девушка из порядочной семьи, а потому, ежели что и было, так надобно о том молчать, а не разглашать».

Вера Алексеевна тихонько взяла мужа под руку.

— Тёма, мне нехорошо. Пожалуйста, поедем домой.

Артамон, раскрасневшийся, разулыбавшийся, подозрительно взглянул на жену.

— Непременно теперь же?

— Пожалуйста, поедем, — повторила Вера Алексеевна.

— Тебе не понравилось? — растерянно спросил он.

— Все хорошо… только отвези меня домой.

Уехать немедленно не получилось — нужно было проститься с Трубецкими. Пока Вера Алексеевна обменивалась последними любезностями с графиней, подошел Сергей, с ним еще кто-то. Артамон заговорил с обоими — нарочито громко и весело, чтоб не выказать, как ему не хотелось ехать домой. Уж все любезности были сказаны, а мужчины продолжали разговаривать — пять минут, десять… Вере Алексеевне хотелось подойти и сказать: «Артамон, ты нарочно меня мучишь?» — и, конечно, это было совершенно невозможно, но тут он, будто услыхав ее мысли, обернулся, поймал взгляд жены… и замер на полуслове.

— Едем сейчас, — сказал он.

На обратном пути Вера Алексеевна молчала, устало клонясь головой. Артамон тоже был не склонен беседовать.

«Не выгорело наше дело. Господин Грибоедов изволил выразиться, что это пустая фантазия».

«Сто прапорщиков желают изменить государственный строй, — покривившись, передразнил Сергей. — Ничего, Артамон… мы с тобой еще в Лещине поговорим. Я ведь могу на тебя надеяться?»

Артамон улыбался, думая про Лещину, потом переводил взгляд на жену и мрачнел…

Он вошел в комнату вслед за ней, ожидая каких-то объяснений, может быть оправданий. Вера Алексеевна развязала ленты, бросила шляпку в кресло и замерла, лицом к стене…

— Оставьте меня, — сдавленно произнесла она.

— Вера…

Она обернулась, в слезах, вся дрожа, и крикнула:

— Что ты с нами делаешь?!

Он испугался и растерялся… О том, как надлежит останавливать истерику, представления у него были довольно смутные. Вдобавок ручка двери начала медленно, как бывает во сне, поворачиваться: видимо, Настя или m-lle Софи, привлеченные шумом, хотели войти. Артамон едва успел подскочить к двери… Крикнув «Нельзя!», он захлопнул ее, защелкнул замок и тут же подумал, что сделал глупость: кого-нибудь можно было послать за водой или за нюхательными солями. Но было поздно — Вера Алексеевна вся затряслась, стоя на месте и судорожно прижимая руки к груди. Нужно было поскорей ее успокоить, пока не случилось ничего худшего. Он обнял ее, попытался привлечь к себе, но она сопротивлялась, даже ударила его кулачком в грудь и всё негромко выкрикивала:

— Что ты делаешь, что ты делаешь?.. А!.. Тебе было мало, мало?!