Ангел мой, Вера

Никоша начинал читать сам, но чаще требовал, чтобы ему рассказывали, — и одно время, пока не был застигнут матерью, тиранил няньку, соглашаясь есть и одеваться только со сказкой. За кругом детского чтения Вера Алексеевна следила серьезно и однажды даже слегка повздорила с мужем: тот вздумал рассматривать вместе с сыновьями старую «Азбуку 1812 года», которая казалась ей совершенной безвкусицей. При следующей же оказии мальчикам выписали из Москвы «Волшебные сказки» и «Рисовальную азбуку». Последняя особенно увлекла четырехлетнего Сашеньку, который хотя еще и не знал грамоте, но охотно марал каракулями бумагу, и отец был ему обязан несколькими погубленными деловыми письмами. (Только благодаря неумолчным протестам Веры Алексеевны и m-lle Софи Артамон приучился наконец, выходя, запирать кабинет на ключ, слишком уж большими тревогами порой оборачивалась детская резвость.) Однажды средний сын, сопя, принес из детской оправленный в самодельную картонную рамку листок и торжественно объявил:

— Вот. Патрет.

Артамон с необыкновенно серьезным видом рассмотрел рисунок и заключил:

— Что ж, брат, по-моему, весьма неплохо для твоих лет. Еще немного подучиться, и я твой труд охотно на стенку повешу… заместо вон того, — добавил он, кивком указав на свой портрет, писанный три года назад в Петербурге. Портрет Артамону не нравился: вид, по его мнению, получился глупый и какой-то фанфаронистый. Он жалел, что попросил художника изобразить в лице «нечто героическое». «Вот тебе и героическое… дурак дураком гляжу. Физиономия как репа, впору калачи носить, а не Сципиона представлять». Иногда, впрочем, ему казалось, что портрет вышел не так уж дурен… жене, во всяком случае, он нравился. Вера Алексеевна однажды застала Артамона за разглядыванием портрета, и тот, страшно смутившись, притворился, что рассматривает карниз над рамой.

— Пауки, подлые, опять все углы заткали… прикажи, ангельчик, обмести.

В комнате у Веры Алексеевны был другой портрет, давний. Круглолицый большеглазый юноша смотрел с него то ли удивленно, то ли устало. Артамон был из тех людей, которые с годами быстро дурнеют, даже не то чтобы дурнеют, а как бы становятся незатейливей — из поэтической юношеской наружности, глядишь, выходит самая заурядная чиновничья или армейская физиономия. В тридцать лет хороши у Артамона по-прежнему оставались глаза, да губы домиком, как у детей, да густые темные волосы, хоть и с заметной уже проседью. «Совсем одичали вы в ваших лагерях, — говорила обыкновенно по осени Вера Алексеевна. — Какие кудри запустил, впору шиллеровского разбойника играть». На эти кудри Артамон сердился страшно: если стричь их коротко, на римский манер, они торчали щеткой во все стороны, если попросту, по-русски, то и вправду вид становился какой-то разбойничий, а если запустить, то «начальство придерется, скажет: какую ты, Артамон Захарыч, поэзию-то развел». В семнадцатом году, рядом с изящным красавцем Никитой, на которого немедля обратились взгляды горяиновских дев, рослый и смешливый Артамон, с его наивным взглядом и манерой по-детски горячо краснеть щеками и ушами, выглядел армейским простецом. Вечером Любинька и Сашенька, лежа в постелях, болтали о гостях, а Вера Алексеевна вдруг поймала себя на мысли, что не помнит даже, как их звали… «Правда, Веринька, он на Чайлд Гарольда похож?» — спросила, садясь в постели, Любинька. «Кто?» — «Никита Михайлович». — «Тот, который повыше ростом?» — «Нет, Веринька! как можно спутать. Никита Михайлович красив, а его кузен самый обыкновенный», — наморщив нос, объявила Любинька.

Помимо мебели, подушек и изящных безделиц, количество которых неуклонно росло, появилось в полковницком хозяйстве и еще одно неожиданное приобретение. Однажды дети вернулись с прогулки запыхавшиеся и расстроенные, и на удивленный вопрос Веры Алексеевны m-lle Sophie ответила, что их напугала большая собака. Собака хотя и сидела на привязи, но при виде детей зарычала и залаяла так грозно, что Сашенька с криком пустился бежать по улице — нянька насилу догнала. Вера Алексеевна невольно вздрогнула: ее саму в детстве напугала собака, забежавшая из деревни в сад, хотя не укусила, но порвала чулок, и некоторое время с тех пор Вера Алексеевна боялась гулять одна — вдруг выскочит из кустов мохнатое чудище? Было ей и стыдно собственного страха, и жалко собаку, которую по требованию матери искали на деревне, чтобы утопить. Вера Алексеевна подумала: если муж теперь потребует, чтобы виновницу непременно истребили, она вступится. В конце концов, совершенно незачем водить детей гулять по улице, если есть сад. Няньке, конечно, интересней перемигиваться с кавалерами через плетни, но m-lle Sophie, в конце концов, могла бы и проследить.

— Нехорошо, что дети боятся, — сказал Артамон. — Вы, m-lle Sophie, мне скажите, где видали это чудовище. Мы с тобой, Веринька, сходим прогуляться…