Ангел мой, Вера

Быть местным начальством и светским львом Артамону явно нравилось. «Сама посуди, ангельчик, — простодушно говорил он, — сколько нас, полковников, в Питере? На каждом шагу. Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме… это верно! И расходов меньше», — подумав, добавил он. Дом, во всяком случае, он выбрал совершенно в своем вкусе — небольшой, беленький, но, что называется, казовый, на пригорке, повыше других домов, с тремя деревянными витыми колоннами по фасаду и ветхой галерейкой. Дощатая пристройка, где в углу за сундуком лежали нехитрые пожитки Старкова, служила передней; невысокая узкая лестница вела в анфиладу из двух небольших прямоугольных комнат — гостиной и столовой, окнами на улицу. Хозяйские комнаты, буфетная и девичья смотрели на заросший двор, а детская, почему-то о пяти углах, помещалась в антресолях. Внутреннее убранство было хотя разнородно, как обычно бывает при скупке из вторых рук, но опрятно и недешево, с намеком, что хозяину ничего не стоило бы обставить дом роскошнее, будь на то его желание. Столовая была обставлена камышовой мебелью, гостиная украшена двумя выпуклыми зеркалами и висячей люстрой с хрустальными капельками. Там стояли несколько кресел, канапе и диван с сафьяновой обивкой. Но главная теснота была в комнате Веры Алексеевны, куда словно снесли все, что удалось приобрести дорогого и изящного.

— Нравится, Веринька?

Вера Алексеевна, разглядывая столик, сплошь заставленный безделушками, и продолговатые шаткие вазы, и тяжелые переливающиеся шторы на окнах, только и сумела выговорить с улыбкой:

— Боже мой, Боже мой…

— Посмотри, Веринька, какой секретер. Я нарочно для тебя… Настоящее красное дерево, старинная работа… Посмотри, здесь даже для веера подставочка, а вот тут потайной ящичек.

«Ох, Тёма, во сколько же все это обошлось? Обед киевским знакомым, лакомства детям, этот дом, мебель, секретер…»

Артамон, чутко улавливавший смущение жены, вдруг запнулся на полуслове и вопросительно взглянул на нее.

— Не угодил, ангельчик?..

— Мне нравится, Тёма, честное слово, — искренне сказала она.

Артамон просиял.

— Ты погоди…

Он отодвинул занавеси, крикнул Гаврилу и тут же сам, не дожидаясь, принялся дергать забухшую раму — осыпал себя трухой, чертыхнулся, защемив палец щеколдой, и наконец с таким громом раскрыл створки, что едва не вылетело стекло. Свету почти не прибавилось — прямо за окном стояла разросшаяся деревом сирень.

— Весной прямо италианское полотно! Увидишь, как зацветет. Впрочем, — спохватился Артамон, — верно, от нее темно будет. Если тебе мешает, так я велю вырубить…

— Что ты, Тёма. Я очень, очень довольна… — Вера Алексеевна огляделась и неуверенно спросила: — Только скажи, пожалуйста… а нельзя ли будет сюда зеркало поставить? Хотя бы маленькое.

— Зеркало?.. — Муж взглянул на нее совсем ошалело и с глубочайшим отчаянием произнес: — О Господи… так я и знал, что что-нибудь позабуду!

И тут она не удержалась. При виде неподдельно озадаченного лица Артамона Вера Алексеевна уткнулась ему в плечо и разразилась смехом.

Дом, впрочем, быстро приобрел тот же расхлябанный вид, что и квартира в Петербурге. В нем хотя и было чисто (Вера Алексеевна не терпела грязи и сердилась, если денщик оставлял сапогами следы на кухне и в передней), но всё вечно лежало и стояло не на своем месте, мелочи терялись с необыкновенной быстротой и находились в самых неожиданных уголках. Шкатулку с рукоделием Вера Алексеевна однажды обнаружила в буфете, а пару перчаток под диванной подушкой. Всё это происходило как бы само собой и никого не смущало — Вера Алексеевна не любила частых уборок, находя их утомительными и боясь, что от слишком рьяного мытья заведется плесень, а Артамон вносил беспорядок в любую обстановку и вдобавок не умел беречь вещи. В первый же месяц любарской жизни он прожег сукно на столе и разбил стекло в книжном шкафу.

— Это еще можно склеить, — сказала Вера Алексеевна.

— Зачем? — искренне удивился муж. — Пускай вставят новое.

Однако любой беспорядок забывался вечерами, когда перед ужином все устраивались с книжками на свой любимый лад: Вера Алексеевна и m-lle Софи в глубоких, покойных креслах, обложившись подушками, муж по-турецки на диване, тоже в подушках. Артамон, вообще любитель устроиться поуютнее, накупил столько подушек, что, по словам одного остряка-сослуживца, «хватило бы на целый сераль». Софьюшка быстрее утомлялась от чтения, начинала позевывать, зато Вера Алексеевна и Артамон читать любили страстно. Муж с одинаковым увлечением глотал и романы, и медицинские трактаты, и сочинения по баллистике (в глубине души он немного жалел, что его не отдали в артиллерийское училище). Стихи он любил меньше, хотя охотно слушал чтение Веры Алексеевны — впрочем, та сознавала в душе, что муж слушал бы и поваренную книгу, только бы она читала.