Ангел мой, Вера

— Полно, Сережа, я рад…

— А уж я-то как рад! — перебил Сергей. — Ты приезжай ко мне хоть каждый день. Мы тут неподалеку стоим, и версты не будет. Приезжай!

Артамон приехал назавтра — и приезжал почти каждый день. Они говорили много и увлеченно, всё серьезнее и яснее — и всё меньше становилось между ними обиняков. Артамон задумался как-то: что будет, если об их «деле» дознаются? Он успокаивал себя: «Полно, мы ведь не мужики, которые бунтуются. Трубецкой, Волконский, Барятинский — что за имена!» Эти имена вселяли в него благоговение. Что дурного могло случиться с этими людьми и под их водительством?

А что касалось его самого… Артамону казалось, что общее благорасположение останется с ним, даже если он попадет в беду. Всю жизнь ему так заботливо покровительствовали, так ласкали с детства и до зрелых лет, что он и вообразить не мог, каково оказаться без помощи и заступничества — нагим на земле, как библейский Иов. «Бедный Сережа! Он, конечно, подпортил себе репутацию своим вольномыслием. Не спорю, хорошо обладать умом решительным и смелым, однако остаться без покровителей — это уж как-то того… чересчур. Но ежели Сережа навлечет на себя немилость, за него будет кому вступиться… да!»

Беспокоило его и обещание, данное Вере Алексеевне, — не видаться и не говорить с Сергеем, — обещание, которое он так скоро нарушил. «Но ведь мы не в ссоре, — мысленно оправдывался Артамон. — Было бы очень странно и даже грубо вот так взять и без всякой причины порвать, и это сразу бросилось бы в глаза. Подумала ли Веринька, в какое нелепое положение я тогда встану, будучи вынужден объяснять всем и каждому, отчего я избегаю собственного кузена? Именно потому и не следовало бы рвать, чтобы не возбуждать толков. Я, конечно, обещал, но это было в каком-то помрачении ума… а если здраво рассудить, с чего мне расходиться с Сергеем? Вериньке боязно, но так и быть должно — она женщина». Он постепенно успокоил себя таким образом и вскоре уже не вспоминал о том.

При встречах Сергей несколько раз спрашивал — ждать ли поддержки от Ахтырского полка. Видимо, его это всерьез тревожило. Артамон успокаивал кузена, повторяя: «Мой полк выступит, если будет приказ действовать».

— А не думаешь ли ты, что мог бы увлечь и брата? — спросил Сергей однажды.

Артамон задумался… Александр Захарович со своим Александрийским полком тоже стоял вблизи Лещина, но, по обыкновению, не искал общества ни брата, ни кузена, довольствуясь компанией собственных офицеров. Они на свой лад веселились, покучивали, вели между собой какие-то беседы — совсем неинтересные, как казалось теперь Артамону, — и младший брат при встречах смотрел на него все равнодушнее и равнодушнее.

— Не знаю, Сережа… у нас, кажется, вовсе разные мнения.

— Уговаривать Швейковского и Тизенгаузена взялся, а к родному брату подступить не решаешься? — съязвил Сергей. — Впрочем, ты прав, пожалуй… здесь не клюнет.

— Ты говорил с Сашей?

— Говорил, и ничего не вышло — твой брат сразу объявил, что в наших делах участвовать не желает, поскольку придерживается совершенно противных взглядов. Может быть, я только напрасно спугнул его, но… Бог с ним. По крайней мере, откровенно.

— Да, Саша — откровенный человек, — смущенно ответил Артамон. Ему стало совестно за брата.

— Скажи лучше, ты в настроениях ахтырцев уверен ли? С солдатами говорил?

— Странно ты рассуждаешь, Сережа… если я прикажу, так они пойдут. Дело солдата — повиноваться. Я знаю, мы здесь с тобой разных воззрений: ты предпочитаешь, чтоб солдаты обо всем имели свое суждение, ну а я полагаю, что это ни к чему.

— Однако у тебя обо мне прелюбопытное представление… впрочем, отчего же ты так полагаешь?

— Довольно того, чтоб командир был неглуп, «а где пастух дурак, там и собаки дуры», — с улыбкой ответил Артамон. — И потом, много пользы семеновцам принесла привычка судить своим умом! Шварц, конечно, негодяй, но и эти, знаешь, умствования… ну, к чему они? Говорят, всех семеновцев, кого помиловали и разослали по полкам, с тех пор уж засекли насмерть. Повода, при желании, сыскать не трудно.

— Ну, это враки, Артамон. Если угодно, я тебе семеновцев хоть сейчас представлю, живых и невредимых.

Артамон оживился:

— Представь, голубчик! Вот это, право, интересно…

Сергей окинул кузена долгим, внимательным взглядом, словно испытывая… а потом обратился к вестовому:

— Позови Анойченко.

Явился русоволосый, крепкого сложения солдат — по росту настоящий гренадер, с умным и неробким взглядом.

— Прошу любить и жаловать, — негромко произнес Сергей. — Федор Анойченко, из экономических крестьян Киевской губернии, в службе с двенадцатого года, грамотен…

— Твой выученик?

Сергей с нескрываемой гордостью ответил:

— Мой. Да ты поговори с ним сам… порасспрашивай.

Артамон ненадолго задумался.

— Что же, братец, и верно весь ваш полк готов? — наконец спросил он.

— Так точно, ваше высокоблагородие, прочие солдаты сделают то, что мы, семеновцы то есть, пожелаем.

— Отчего же вам не живется? Командир у вас добрый…

Анойченко усмехнулся: