Ангел мой, Вера

— В Великолуцком погрозили снять ротного командира за то, что он своих солдат не бьет. Солдаты пришли его умолять со слезами — они, мол, по жребию каждую неделю будут представлять очередного на порку, только бы начальство отвязалось. Солдату трудно ли потерпеть?..

— В Никопольском командиром первой роты по протекции стал некто Собешников, зять генерала Д-ва. Когда при ревизии заглянули в счетные книги, кто-то догадался спросить у него, знает ли он правила арифметики. «Признаться, нетвердо», — отвечает Собешников. Хорош командир!..

— Хороша армия…

— Хорошо правительство!

— Вы сами видите, — говорил Мишель, как будто разъяснял «славянам» что-то совершенно им неизвестное, — вы сами видите, что нет иного способа, кроме переворота. Общество, составленное из благонамеренных людей, готовых жертвовать собой ради блага Отечества, представляет собой огромную силу…

Сергей, не сводя глаз с Мишеля, медленно кивал.

— Обрести свободу, заплатив за нее своей кровью, — самый высокий жребий, — вторил Артамон, в очередной раз поймав задумчивый взгляд Борисова. Ему очень хотелось сказать что-нибудь необыкновенно сильное, чтобы завоевать доверие «лучшей молодежи», и он добавил: — Здесь, перед вами, я повторяю свою клятву — я готов нанести удар и погибнуть, ежели понадобится! Как только будет отдан приказ — я возьму оружие и убью тирана.

На мгновение воцарилась полная тишина. Артамону показалось, что Борисов и сидевший рядом Горбачевский вдруг взглянули на него со страхом.

— Это долг каждого из нас, — ответил Сергей.

— Я думаю, немного сыщется ужасных людей, готовых поднять руку на… — начал Тизенгаузен.

— Нашли время осторожничать, полковник.

— Сыщется! Ежели ты, Сережа, вздумаешь здесь составлять список — пиши меня первым! Эта обязанность ужасна, но почетна.

— А все-таки, господа, — негромко произнес поручик Веденяпин, — прежде чем произносить клятвы и требовать того же от нас, недурно бы представить доказательства своей преданности делу. Слова, конечно, хороши, но где же действия?

Мишель замер с открытым ртом.

— Каких же доказательств вам нужно? — поинтересовался он, стремительно оборачиваясь к говорившему.

— Каких-нибудь… Ваше собственное поведение, господа, расходится с тем, что вы проповедуете. Наше общество существует не так давно и, по вашим заверениям, совершенно ничтожно, однако мы уж успели сделать несравненно больше… Всякий сочлен знает свои обязанности, знает также, кому обязан отдавать отчет в своих действиях. Вы же среди себя и этого не знаете! Бунт в Саратовском полку должен был доказать вам, что мы готовы подняться по первому сигналу — но вы сами остановили нас. Ваши управы чересчур далеко разбросаны, чтобы вы могли иметь надежду на своевременное извещение. Кому, ответьте, я буду подчинен и к кому должен обращаться, ежели «Соединенные славяне» полностью отдадутся вам на милость?

— Обращаться можете ко мне, — спокойно ответил Сергей.

— Есть ли кто выше вас?

— Да.

— Кто же они?

— Этого я сказать не могу.

Веденяпин насмешливо прищурился.

— Может быть, вы и сами не знаете?

— К чему речи о взаимном доверии, если вы первые нам не доверяете? — спросил Спиридов.

Все не отрываясь смотрели на Сергея.

— Верховная дума, управляющая Южным обществом, я полагаю, принимает все необходимые меры, чтобы своевременно получать известия от управ и рядовых сочленов.

— Вы полагаете, но не знаете наверняка?..

— Не цепляйтесь к словам, майор. И не должно сомневаться в искренности тех, кто уже доказал делом благородство своей души! Здесь собрались именно такие люди…

Артамон перевел дух: вот сейчас Веденяпин устыдится и сядет, может быть, даже попросит у Сергея прощения… Но Веденяпин не садился — не сводя с подполковника Муравьева насмешливого взгляда и изредка поворачиваясь к молчаливому Борисову, он продолжал:

— Никаких дел мне покуда не известно, и потому судить о них я не могу. Одних прекрасных чувств для объединения недостаточно.

Он мельком взглянул на Артамона, и тот, к собственному удивлению, почувствовал вдруг неподдельное замешательство. Этот мальчишка, выражавший, видимо, сомнения всех «славян», повторял слова Грибоедова, которого они сами — Сергей, Мишель, Трубецкой, Артамон — обвинили в равнодушии и едва ли не в гражданской трусости. Но теперь эти обвинения были обращены к ним самим — устами юношей, не ведавших войны. Да разве могли поручики и прапорщики, не снявшие еще детских курточек в ту пору, когда Сергею Муравьеву вручали золотое оружие «за храбрость», судить меру их решимости?

Но Грибоедов задавал те же самые вопросы.

Артамон чувствовал, что разрывается между Сергеем и «славянами». «Славяне» требовали действия, они готовы были начинать хоть завтра, выступить с оружием в руках, раз и навсегда положив конец всем спорам, — но Сергей, умный, смелый, справедливый Сергей, не мог ошибаться. «Он опытнее, он знает, как нужно действовать. О чем может толковать сопляк Венедяпин?»

А Веденяпин безжалостно продолжал, пользуясь тем, что его не перебивали: