Ангел мой, Вера

К Мишелю полезли обниматься и чокаться, зазвенели стаканы и рюмки. Борисов, а следом за ним Спиридов, неторопливо протянули свои стаканы к Сергею.

Артамон, поигрывая стаканом, смотрел перед собой. Кто-то заглянул ему в лицо, но отступился, видимо решив, что полковник Муравьев пьян или не в себе. Все вокруг мелькало словно в дымке… «Свободный дух — вот в чем истина Сережи. И он прав, да. Не об этом ли мы говорили с Верой пять лет назад? Значит, то, что делает Сергей, — хорошо, очень хорошо. Я вижу теперь, я понимаю… и что ему стоило сказать об этом раньше? Отмена рабства, всеобщее равенство, избирательные права — это, конечно, тоже свобода, но второстепенная, а не главная. Нельзя отменять рабство, покуда ты сам раб и на каждом шагу подчиняешься недоброй человеческой воле…»

«Нет закона, а есть воля государя», — донесся до него откуда-то голос Никиты.

«Конечно, вполне свободны только безумцы да вот такие, как Лунин, но ведь однажды это переменится, и тогда, чтобы быть свободным, уже не нужно будет нарушать закон. Все будут равно свободны, и все будут любить друг друга, и всякое дело будет решаться общим согласием. Я понимаю теперь, отчего в последнее время мне было грустно. Во многом знании много печали… а это очень большое, трудное знание. Спасибо тебе, милая, добрая Веринька, спасибо, Сережа…»

— Выпей со мной, Сережа, — попросил он дрогнувшим голосом.

— Что ты?..

— Ничего, голубчик. Все хорошо. Все хорошо…

Пятнадцатого сентября, после корпусного смотра, Ахтырский полк отправился в обратный путь — в Любар.

Глава 20

Осень прошла спокойно. Дети за лето окрепли, даже слабенький Левушка поздоровел и не нуждался в том, чтобы его постоянно возили в колясочке. В октябре отпраздновали Артамоновы именины. О том, виделся ли он в Лещине с Сергеем, Вера Алексеевна не спрашивала, а Артамон не рассказывал, словно между ними было молчаливо условлено, что всё хорошо и никаких подтверждений требовать не нужно. Кузен не подавал о себе вестей, и у Веры Алексеевны постепенно отлегло от сердца.

В конце ноября Артамону понадобилось ехать по делам в Киев, и кстати отыскался спутник — ротмистр Семичев, ехавший в отпуск на побывку к брату. Артамон согласился подвезти его, и Вера Алексеевна, узнав об этом, так обрадовалась, что он даже заподозрил неладное.

— Ты словно боишься пускать меня одного, ангельчик. С чего бы? Разбойники на дорогах не шалят…

Вера Алексеевна смутилась.

— Просто я подумала, как бы тебе скучно не было. Ты, пожалуйста, не задерживайся слишком, возвращайся поскорее.

Семичев был приятным разговорчивым спутником. Одно его смутило: выехав из Любара, Артамон велел сворачивать не на житомирскую дорогу, а на ту, что вела через Казатин и Белую Церковь.

— Сорок верст крюку дадим, Артамон Захарыч. В Бердичев, что ли, надо?

— В Васильков заедем.

— Не к подполковнику ли Муравьеву? По делу… или так? — осторожно спросил Семичев.

Артамон улыбнулся:

— Может, и дело будет. Ты ведь, ротмистр, не отстанешь со своим эскадроном, ежели что? Не бросай, сделай милость, по дружбе прошу.

Семичев вздохнул:

— Ежели прикажете, так уж и мы… Однако дорога-то преотвратная! Все печенки вытрясет. Не молодеем, батенька!

— И не говори! Сыновья растут, баловники, скоро в ученье, а мне на покой, в именье яблоки растить, — произнес Артамон, по обыкновению слегка кокетничая своим возрастом.

Ему нравилось играть роль солидного и степенного человека, и она ему шла. В Петербурге он из лихого молодца-кавалергарда легко превратился в почтенного отца семейства, из Артюши в Артамона Захаровича, и теперь охотно прибавил бы себе несколько лет, если бы не боялся состарить рядом с собой и жену.

— Да-а, теперь уж не то, — задумчиво согласился Семичев. — Чуть ветерком прохватит — тут тебе и ревматизмы, и нервизмы, и черт его знает что. Хоть бы меня, к примеру, взять. Я только с виду крепкий, Артамон Захарыч, ей-богу, а так ведь насквозь больной человек. И мать с отцом просят, чтоб в отставку шел…

Артамон как будто испугался…

— Нет уж, голубчик, вы теперь в отставку не ходите, сделайте милость! Да и опасно может быть в деревне, ежели что-нибудь вдруг случится…

— Это в каком же смысле?

— Да уж так…

Оба помолчали.

— А на войне все болезни водкой с перцем лечили, внутрь и наружно, и ничего, — заговорил Семичев. — К ранам жеваный хлеб прикладывали, пеплом от табака засыпали — заживало, как на собаке. А что, Артамон Захарыч, медицина говорит — табак для здоровья вреден или наоборот?

— Разное говорят, — уклончиво отвечал Артамон.

— Да? — огорчился Семичев. — Мне свояченица, извините за выражение, плешь проела — задушил, мол, своим табаком, никакого спасения нету. Так я думал — разъяснить ей по-ученому…

До Василькова добрались на второй день к вечеру, изрядно разбитые скверной дорогой и непогодой. Попавшийся по пути постоялый двор оказался никуда не годным, полным клопов, с пьяницей смотрителем. Поутру оба встали кислые и сонные, с ломотой во всем теле.