Ангел мой, Вера

— Хоть в Василькове-то заночуем по-людски? — с надеждой спрашивал Семичев. — Ч-черт знает что… как будто на поленьях спал вместо постели. Не клопы, а волки!

Встретив за васильковской околицей двух солдат с охапками сушняка, Артамон велел одному влезть на козлы и показать, где живет подполковник Муравьев. Второй, молодецки крякнув, взвалил все беремя хвороста на плечи, после чего долго и как-то уж слишком пристально вглядывался в лицо приезжего. Артамон узнал Анойченко.

У Сергея за закрытыми ставнями светилась лампа. Артамон, еще не выходя из коляски, радостно крикнул: «Сережа!» — и даже засмеялся от удовольствия, услышав, как в доме стукнула дверь. Сергей, выйдя на крыльцо, стал всматриваться в сумерки… Артамон выскочил, от поспешности чуть не подвернув ногу, и зашлепал по разъезженному, грязному двору к хате.

— Не ждал, голубчик?

Сергей опешил сначала — а потом обнял кузена.

— Надолго? Проездом? Заходите…

— Что, полковник, а будет ли водочка? — вполголоса спросил, идя следом, Семичев. — Признаться, до костей пробрало.

— Будет, будет. Нет ли, Сережа, тут какого-нибудь трактира? Послать бы туда в рассуждении ужина… У тебя, конечно, и печь не топлена.

— Узнаю кузена Артамона! — со смехом отвечал Сергей. — Кто о чем, а ты об ужине.

— Если есть разговор помимо ужина, так я со всей охотой.

— Есть, — негромко сказал Сергей. — Жалко, что ты не один.

— Да ведь Семичев свой.

— А все-таки.

— Ничего, он не помешает. Выпьет, закусит и спать завалится. А мы поговорим…

Ротмистр воздал должное и принесенному из корчмы ужину, и мягкой кошме на лавке. Как только из угла, где расположился гость, стал доноситься мужественный храп, Сергей с улыбкой достал какое-то письмо, развернул и показал. Артамон вгляделся в торопливые полуразборчивые строчки.

— Видишь? Пишут наши «славяне». Молодцы артиллеристы! С такими можно черту рога обломать. Трудятся не покладая рук, склоняют солдат, особливо следят, чтоб снаряды были в исправности. Если так пойдет и дальше, будет у нас бригада, если не две. Хорошо ведь?

— Хорошо-то хорошо, только ведь опять остынете. Я прямо и не знаю, Сережа, ей-богу, сил нету ждать. Со Швейковским попугали нас… ведь не на пустом же месте? Беспокойно мне. Скорее надо действовать, а то всех откроют.

— Чего ты боишься?

— Гм… в крепость, признаться, неохота. Я от тебя не отстану, не зря приехал, — с шутливой угрозой произнес Артамон и тут же посерьезнел. — Сережа, и верно не отстану, пока не велишь действовать. Такое сейчас время… не упускать бы. Он далеко от столицы, ваши займут город… Однако как же быть, чтоб в суматохе престол не занял кто-нибудь из цесаревичей? Долго ли им сочинить манифест, ей-богу.

— Jamais³⁶. Константина народ не знает, житьем в Варшаве он повредил себе. Николай слишком молод, его не поддержат…

Сергей помолчал, обирая воск со свечи.

— Гибельно откладывать, нельзя, — наконец сказал он. — Ты прав, не на пустом месте. Пестель под подозрением — может быть, уже и обвинен.

— Ну?!

— Жди, теперь скоро.

— Опять ждать?

— Ничего не поделаешь, Артамон, есть и надо мной старшие.

— Жаль, — искренне произнес тот.

— Это тебе понравится — Пестель меня прочит в главнокомандующие, заодно с Мишелем… что ты усмехаешься?

— Так, забавно показалось: Мишеля — в главнокомандующие.

— Ты зря смеешься, Мишель уж не мальчик. Ты в двадцать лет капитаном был.

— Война, Сережа, нас подняла.

— Считай, что и сейчас война. Напрасно ты, Артамон, думаешь, что мы упустим время — те, у кого рука не дрогнет, сыщутся быстро.

«Рука не дрогнет». Где он это слышал? От самого Сергея, в Лещине, а прежде того — от Никиты, в Москве. «Мы только одни с тобой отчаянны». Сколько Артамон корил себя за эти слова, которые доставили ему немало горьких минут…

«Был я глуп и молод, был самодовольно-весел, думать и говорить мог только о себе и о своих чувствах: я, со мною, у меня… Из гордости, из тщеславия связался с Никитой, которого числил среди лучших людей, — как это я мог быть не принят лучшими! Ну, какие у меня политические убеждения? Освободят крестьян или нет, будет у нас парламент или республика, мне, признаться, все равно. Я не люблю жестокости, не люблю, когда бьют попусту солдат, не терплю воров, потому что сам честен и отроду не украл чужой копейки — но и только. Это обыкновенная порядочность, которой мало для дел политических. Сергей говорит: те, у кого рука не дрогнет. Какие ж это „те“? Какие-то другие, не я… снова не я! Что ж это? Вдруг, когда надо будет начинать и я начну, Сергей не получит какого-то там предписания, или же они в Петербурге опять передумают? Хорош тогда я буду, нечего сказать. Одно дело — принять удар, зная, что твоя смерть небесполезна, и совсем другое — если она ничему не послужит».

Сергей, видимо, заподозрил в затянувшемся молчании неладное. Он тревожно спросил:

— Ты что?

— Скажи, Сережа, а что будет, ежели кто из ваших не выдержит и начнет первым?

— Артамон, ты не вздумай… слышишь? Глупостей не надо. Не вынуждай брать с тебя слово.