Ангел мой, Вера

— Дался тебе этот француз, который раз уже рассказываю.

— Racontez, пожалуйста!

— Ну, слушай. Было это под Кульмом. Съехались мы с ним, вот как тебя сейчас вижу, — их из-за горки выскочило несколько кирасир, должно, к своим прорывались. Не прыгай, Никоша, а то не стану. Схлестнулись рубиться… Я об его кирасу саблю сломал — у самой рукоятки, лезвия осталось пальца на два. Ну, думаю, что делать… вижу, беда приходит неминучая, — таинственным тоном добавил Артамон, чтоб вышло занимательней, — вот-вот он меня зарубит. Я правой его за руку ловлю, левой за пояс, голову заворачиваю, чтоб он меня не рубанул, и вертимся мы с ним в седлах. Наши кони и те друг друга грызут… Схватились бороться, как цыганы. Уж не знаю, долго ли мы так друг друга ломали, только у него то ли лошадь оступилась, то ли в седле он сидел нетвердо — сбился набок и упал… тогда уж я в него бах из пистолета. Такая вот история, брат Никоша.

— Ты ему нарассказываешь, а он не спит потом, — с упреком заметила Вера Алексеевна.

Мальчик захлопал в ладоши:

— Поборол! Поборол! Погоди… одной рукой вот так, другой этак…

Таково было непременное завершение истории — Никоша, упираясь ручонками, толкал со смехом, пока отец не валился спиной на ковер.

— Победил, Никоша, совсем задавил.

— Ты мне сабельку покупишь?

— Недавно дарил — куда дел?

Никоша покраснел.

— Мамузель велела поломать и в печку бросить.

— Так-таки мадмуазель и виновата?

Мальчик засопел, взглянул на мать.

— Развоевался, Саше зуб выбил, — объяснила Вера Алексеевна.

— Нехорошо, брат Никоша, на младших-то.

У Никоши на глазах показались слезы.

— Я не нарочно… Мы играли… он туркой был…

Артамон беспомощно взглянул на жену: утешать плачущих детей он не умел и как будто боялся. Вера Алексеевна поманила сына — тот подбежал и уткнулся ей в колени, заплакал уже в голос, вздрагивая плечами.

— Что ты будешь делать… Ведь я его не браню, Вера, а он всякий раз плачет так, что сердце разрывается. Ну, поди сюда, сверчок.

Артамон почти силой притянул Никошу, зарывшегося в материнские юбки, взял на руки, прошелся туда-сюда по комнате, баюкая сына.

— Бранимся мы на них, а себя в детстве не помним… такие глупые игры затевали! — по-французски сказал он жене. — Брат Саша с Катинькой, лет пяти, как-то раз выдумали бросать друг другу в рот копейку. Саша бросил так сильно, что Катинька проглотила. Весь дом переполошился! Только доктор и успокоил… Ну что, Никоша, осушил глазки? — весело спросил Артамон, подкидывая сына. — Ступай к мамузели, да гляди, с братом больше не дерись, не люблю.

— Что, из Петербурга нет ли вестей? — негромко спросила Вера Алексеевна.

— Манифеста покуда нет, и Константин все не едет, но, сестра пишет, уже начали чеканить новые рубли — стало быть, дело движется. Ты не беспокойся, Веринька, к новому году непременно как-нибудь устроится.

Беспокойно было всем. Даже Старков однажды, посовещавшись на кухне с Гаврилой и Настей, доверительным шепотом поинтересовался у своего барина:

— Что, ваше высокоблагородь, а какой он из себя, Констянтин? Вот покойного государя императора я в Питере видал, а Констянтина этого, говорят, и не видал никто. Мож, и нетути его вовсе…

— Не ври глупостей… как это «нетути»?

— А чего ж не едет-то?

— Занят, братец ты мой. Ты что ж думал, великий князь — вроде мужика, подпоясался и поехал?

— Сягали мы ему, а игде он? Без государя мы вроде как ничейные, бросовые, кто хошь подбирай.

Артамон вспомнил летний разговор Сергея с рядовым Анойченко.

— Боязно тебе? — спросил он.

— Не то чтобы боязно, а как-то так. Ровно Богом забытые…

Вечером двадцать пятого декабря пришло неожиданное известие — присягать новому государю, бывшему великому князю Николаю Павловичу. Артамон безумным взглядом уставился на знакомого молодого адъютанта, привезшего из штаба депешу.

— То есть как Николаю?..

Адъютант безмолвно развел руками.

«Что они там, в Петербурге, с ума посходили? Сперва Константин, теперь Николай, а там, гляди, дойдет до Михаила… Однако что же Константин? Отрекся? Принудили? Да жив ли он? Что за черт, куда как худо ничего не знать — хоть бросай все и езжай в Питер. Изволь теперь объявлять в полку, что надобно присягать Николаю. Воображаю, как завопиют…»

Ему показалось, что у него снова начинается жар.

«И Сергей не пишет и не едет…»

В тот же день, затемно, прискакал вестовой от брата, с запиской и с газетами. «Мы здесь сидим в медвежьем углу и ничего не знаем, — писал Александр Захарович, — а в Петербурге было возмущение. Убит генерал Милорадович, а Бибикова, который женат на Муравьевой-Апостол, теперь пользуют лекари. Один мой офицер получил из дому письмо, а то бы и я пребывал в блаженном неведении. Говорят, многие арестованы, в том числе князь Трубецкой и Павел Пестель, не знаю, сие правда ли…»

«Трубецкой арестован… И в каком смысле „возмущение“? Что же, стреляли? Милорадович убит. Господи помилуй…»

Артамон сел писать Сергею — и бросил. Начал письмо брату — и тоже оставил. Страшно было получить в ответ: «Я помню, вы в Лещине с Сергеем Муравьевым-Апостолом…»