Ангел мой, Вера

С утра он, старательно делая вид, что всё происходит положенным порядком, был особенно резок и придирчив — выругал Старкова, на плацу послал адъютанта с выговором двум ротмистрам, которые затянули с построением, и даже сам, приподнявшись в стременах, строго крикнул: «Смирно стоять!» Стоявшим подле него штаб-офицерам Артамон сварливо заметил:

— Избаловались, господа… В Питере в двадцатом году было ученье в честь прибытия, дай Бог памяти, прусского посланника. Морозу пятнадцать градусов, а мы все без шинелей, в одних мундирах — «не велено». Бывало, на водосвятии или при освящении знамен по часу стоишь, скинув шляпу, и то ничего.

Дальше всё пошло как положено: сыграли «под штандарт», потом полковой марш, подскакал с рапортом подполковник Куликовский. В морозном трескучем воздухе неразборчиво звучали слова старинной петровской присяги: «Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием, в том, что хощу и должен Его Императорскому Величеству Самодержцу Всероссийскому, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Павловичу верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться…» Слышно было не дальше второго ряда, и шеренги все время колыхались. Скрип от переступанья совершенно заглушал чтение, и всё это, вместе взятое, довело полковника Муравьева до полного расстройства нервов. Выход своему раздражению он дал, сорвавшись на офицеров:

— Полк недурен, но распущен, ваш эскадрон, подполковник, словно команд не слышит. У многих стремена безобразно укорочены — к чему? Младшим офицерам советую выучиться ездить — сидят в седлах, как собаки на заборе, а старшие не держат равнения…

Артамон говорил спокойно и монотонно, но офицеры не решались даже переглянуться. Они уже успели понять, что, если гнев у полкового командира истощается руганью и окриками, это гроза еще не страшная. Гораздо хуже было, если тот принимался за методичную проборку — тогда доставалось всем и забывалось не скоро. Артамон спохватился сам: «Недоставало еще со всеми перессориться… что я, в самом деле, брюзжу, как старик?» Он неловко оборвал, несколько мгновений пристально разглядывал нахохлившихся подчиненных, после чего, окончательно испортив строгую нотацию, велел выдать в каждый эскадрон по десять рублей на гулянье, а старших офицеров зазвал обедать к себе. Полковая молодежь, окончательно убедившись, что командир добрый малый, хотя крикун и старозаветный чудак, отправилась веселиться на свой лад — «без седых усов».

«Старики», пускай и поговаривавшие по привычке, что прежние кутежи были лучше, от приглашений в семейный дом все-таки не отказывались. Ухарское пьянство, бывшее в моде пятнадцать лет назад, понемногу утрачивало свою привлекательность даже для записных кутил, хотя по-прежнему передавались из уст в уста легенды о «монструозных» буянах и выпивохах, среди которых непременно числили Бурцова и Лунина. Страсть к вину, впрочем, сменилась в полку запойной страстью к картам — играли все, от подполковников до барабанщиков. Артамон не раз шутливо замечал, что среди его многочисленных пороков нет одного — картежного. От него он излечился навсегда еще в юности, проигравшись как-то раз вдребезги, до прозаической необходимости бегать по знакомым и занимать пять, десять рублей. Карточный азарт теперь казался ему непонятен и скучен. Вера Алексеевна, еще в Петербурге наслушавшаяся историй о долгах и растратах, которые завершались судом либо пулей, тайком неустанно благодарила Бога.

Ротмистра Франка Артамон проводил до квартиры и, прощаясь, удержал его руку в своей.

— Говорят, Пестель взят, — произнес он. — Теперь нам всем нужно дружнее держаться.

Для чего он говорил это?

Франк поежился… Лицо у него сделалось одновременно умоляющее и злое. «Ну что ты привязался? Не видишь, что мне и без того худо?» — читалось на нем.

— Это уж ваше дело о том хлопотать, — сказал ротмистр и ушел.

Артамон подумал, что точно такое же лицо, наверное, было и у него — от страха, неведения, беспомощности. «Вместе заварили кашу, вместе и отвечать… всё веселее! Неужто разбежимся теперь? Сережа, что же ты молчишь, Сережа?..»

До наступления нового года оставалось четыре дня.

Глава 22

Сергей приехал двадцать шестого декабря. Не один — с Матвеем. Артамон сам не знал, чему удивился сильнее — что Матвей здесь или что нет Мишеля Бестужева. Или что Сергей, не писавший ни разу после того загадочного письма, когда Артамон лежал больным, вдруг взял и приехал сам.

В кресле в гостиной дремал Семичев — явившись к командиру за дальнейшими распоряжениями, а заодно и за слухами о петербургских делах, ротмистр напробовался отменной домашней наливки. Артамон не велел тревожить гостя, провел кузенов в столовую и засыпал их вопросами о житье-бытье, так что те едва успевали отвечать. Братья, уставшие с дороги и разморившиеся в тепле, пили чай; рассказывал в основном Матвей. Сергей, то ли заспанный, то ли нездоровый, помалкивал, водя взглядом по стенам. Наконец стало уже неудобно обходить петербургские дела, и Артамон осторожно спросил: