«Вот оно… о чем думали, о чем говорили — сбылось. Кто же начал? и как вышло? „В Петербурге возмущение“. Было — и, надо понимать, подавлено. Боже мой, Боже мой, ведь это значит — погибло всё, и никаких больше надежд… про нас теперь известно, и вдругорядь стакнуться не дадут! Напрасно мы сговаривались, напрасно ссорились… всё напрасно».
Он заходил по комнате — и услышал, как в гостиной скрипнула дверь. Артамон замер…
«И что же делать? Завтра… завтра не подавать виду, держаться так, как будто ничего не случилось. Официального извещенья покуда нет. А потом? Потом будут праздники, Новый год, Рождество… государь в честь восшествия наверняка всех простит, ну, обойдется разжалованьем. Господи, а ну если не простит? Может, не поздно еще здесь-то… качнуть?»
Вечер выдался мучительный — к Артамону валом валили полковые офицеры за разъяснениями. Полковник Муравьев, как китайский болванчик, принужден был твердить одно и то же, успокаивать, уверять, что никаких особых сведений из Петербурга у него не имеется, что если бы случилось нечто дурное, то им наверняка дали бы знать раньше. Кто-то уже слышал про события в Петербурге, но так смутно и неопределенно, что Артамону кое-как удалось перевести разговор на другое.
От непрерывного говорения горло разболелось вновь. Когда в доме стало чересчур шумно, он предложил всем отправиться ужинать в собрание, в надежде, что господа офицеры займутся там разговорами в своем кругу и оставят его в покое. Столовая в собрании гудела, как пчелиный улей, и всякий непременно желал знать мнение полковника. Артамон вернулся домой в третьем часу.
Чтобы хоть ненадолго перевести дух, он заглянул к жене. На столе горела свеча. Вера Алексеевна, с накинутым на плечи платком, сидела в постели, обхватив поднятые колени.
— Ты извини, Веринька, я посижу здесь минутку с тобой. Ты что не спишь?
— Так, что-то нездоровится. Да и тревожно без тебя.
— Ты со мной сидела, покуда я хворал, теперь я тебя караулить буду, — пошутил Артамон.
Вера Алексеевна улыбнулась:
— Ступай, ступай, ты, должно быть, с ног валишься.
— Не посплю часок-другой, подумаешь. Мне и вовсе спать не хочется.
Спорить с мужем было бесполезно: он из чистого упрямства мог нарочно просидеть с ней до утра. Вера Алексеевна послушно легла, окутавшись платком, и закрыла глаза. В комнате стояла тишина, раз только скрипнуло кресло, когда Артамон наклонился, чтобы снять со свечи. «О чем он думает сейчас?»
«В Петербурге было возмущение, — думал Артамон. — Может быть, как в двадцатом году, взбунтовались солдаты, а может быть, „северяне“, друзья Сергея, наконец сделали то, что хотели… может быть, даже и Матвей».
Он попытался представить себе кузена с пистолетом, но выходило что-то совершенно несуразное. Лицо Матвея вдруг расплылось, вместо него появился Александр Грибоедов, следом почему-то Петруша Борисов — беззвучно раскрывая рот, он что-то говорил, говорил… Артамон вздернул головой, как лошадь, и понял, что заснул. «Не свалиться бы с кресел». Вера Алексеевна спала, уже не притворяясь. Из-под ночного чепца рассыпались волосы — густые, слегка вьющиеся, на подушке казавшиеся черными.
«Веринька, бедная моя, терпеливая Веринька. О чем я думал, в самом деле, поддаваясь на уговоры Сергея? (Артамону уже казалось, что его долго упрашивали, прежде чем он согласился.) Страшно представить, что сталось бы с моей семьей, если бы мы все-таки начали. Бросить их на произвол здесь, в Любаре, без всякой защиты, а самим идти на Житомир или Киев — о, это невозможно. Рано или поздно сюда пришли бы правительственные войска, и бог весть что сталось бы с семьями мятежников. Положим, Веру как дворянку не посмели бы подвергнуть оскорблениям, но все-таки могли захватить, отправить в Петербург, разлучить со мной, превратив в заложницу… Возить жену и детей, в том числе хворого Левушку, с собой, в обозе — еще менее вообразимо. Подвергать их всем опасностям военного времени, выстрелам, холоду, грубости солдат… нет, нет! Я, конечно, мог бы оставить семью в Житомире или в Киеве, как только мы добрались бы туда, — там Вера и дети были бы в безопасности. Боже мой, да сыщется ли безопасное место на тысячу верст в окрестности, ежели начнется гражданская война или, чего доброго, бунт, подобный пугачевскому? Солдаты, бросившие дисциплину, военные поселенцы, крестьяне… да ведь нас, офицеров, перебили бы первыми, чуть только вздумали бы мы наводить порядок. А дальше — Бердичев, Житомир, Киев, пожары, грабежи, насилие… мятежники не знают жалости к женщинам и детям». Тут скопом пришло ему на память все читаное и слышанное об ужасах мужицких бунтов, о французской революции, о жакерии…
Артамон снова проснулся, дернув головой, оттого что чуть не клюнул носом в стол.
«Какие страсти мерещатся, ну к черту. Константин, Николай, Петербург, Пестель арестован, Трубецкой тоже… да я, кажется, с ума схожу».