Ангел мой, Вера

— Нам известно, что полковые командиры, состоящие в вашем обществе, не только не склоняют на свою сторону солдат, но даже и не стараются привлекать офицеров из собственных полков. Это уж верх неблагоразумия. На наших предварительных совещаниях присутствовали, по вашим словам, лица самого узкого круга — вы уверяли, что соберутся они и нынче, но за этим столом я вижу тех, кого ни разу не видал прежде. Мало храбрости, необходима еще обдуманность!

— Одной военной отвагой гигантского тирана не свалить, — тихо, но внятно произнес Борисов, ни к кому отдельно не обращаясь. — Каждый из нас должен заранее приучить себя к мысли, что он погибнет, если начнет…

— Когда начнет! — поправил кто-то.

— …он погибнет, но другие докончат, — договорил Борисов. — Чтобы это могло статься, необходимы единство и полное доверие. Без единства и отчетливости не может быть силы.

Все помолчали.

Сергей поднялся.

— Вы заговорили о доверии… вот моя рука — скажите откровенно и прямо, вы доверяете мне… нам? Если вы скажете «нет», каждый пойдет своим путем. Даже если судьба превратит нас в противников, я не стану роптать. Пусть на политическом поприще победит тот, кто прав! Во всяком случае, мне довольно будет одного воспоминания о знакомстве с вами. Это честь для меня, господа.

— Вы спрашиваете одного меня? — уточнил Борисов.

— Я надеюсь, вы выскажетесь от лица ваших товарищей.

Борисов пожал плечами.

— У меня нет таких полномочий.

— Будут! — выкрикнул Киреев.

Мишель поморщился.

— Тогда скажите сперва от себя, — попросил Сергей.

Поручик с улыбкой протянул руку:

— Я вам верю.

Сергей заключил его в объятия…

— Умница, Сережа… умница! — шепнул Артамон кузену.

— И все-таки, господа, — упорствовал Горбачевский, — отчего бы не воспользоваться нынешним сбором корпуса? Мы ручаемся за своих подчиненных. Вы сами знаете — что мы скажем, то они и сделают. Мы не можем ручаться за полковых командиров, но это уж ваша забота: вы утверждаете, что они, в большинстве своем, разделяют ваши настроения…

— Начинать! Начинать как можно скорее!

— Не может быть заговора без отчетливых знаний и разумного подчинения, — монотонно, точно твердя урок, говорил Спиридов, глядя отчего-то в пустоту между Швейковским и Тизенгаузеном. — Мы все готовы жертвовать жизнью, но ради общего дела нужно пожертвовать и личной свободой. Каждый должен принять на себя определенные обязательства и правила и выполнять их неуклонно, к условленному сроку, отчитываясь перед обществом в своих поступках. Пусть за нарушения его карает не собственная совесть, которая бывает снисходительна, а строгий суд соратников…

Бестужев перебил:

— Нет уж, довольно с нас правил, строгих судов и кар! Сначала вы введете правила, потом выдумаете какое-нибудь тайное приветствие, вроде масонского, а потом будете изгонять тех, кто проделает его недостаточно отчетливо. Ничуть не хуже государя императора, который сажает на гауптвахту за неформенный султан!

Раздался общий смех. Воодушевленный им, Бестужев крикнул:

— К черту правила!

Несколько голосов его поддержали.

— Господа! Господа, я буду говорить дальше… — Мишель, с бокалом в руке, покачнулся, но устоял, схватившись за плечо Сергея. — Послушайте, прошу вас. Мы все замучены правилами, от колыбели и до могилы, мы закованы в них, как в колодки, в которые ставят неумелых танцоров. Школа танцев давно окончена, а колодки остались. Нам, либералам, страшно подумать, каково явиться в свет без шитья на мундире и в дешевых эполетах. Мы обсуждаем эти пустяки так серьезно, как будто они влияют на судьбу человечества… Заверяю вас, господа, я сам прекрасно бы обошелся без всяких эполет, да, боюсь, начальство будет возражать. — Он шутливо покосился на Сергея.

За столом давно уже искренно смеялись.

— Заслужи их сначала, — буркнул Артамон.

— Генеральские! Генеральские тебе эполеты сразу, Мишель!

— К черту принуждение! Мы хотим отменить насилие для народа, так давайте отменим его для себя. Иначе мы, господа, — мы, благородные и просвещенные, — так и останемся рабами, желающими освобождать других рабов… слепые ведут слепых!

Мишель, раскрасневшийся, с испариной на лбу, несколько раз глубоко вздохнул и вдруг заговорил тихо и серьезно:

— Благородство цели и высокие намерения — вот путь к свободе, и он достаточно широк сам по себе. Свободный дух сокрушает крепости и возводит дворцы. Он превращает пигмея в великана…

— А раба в сына Божьего, — негромко произнес Сергей.

— Вы говорите о доверии, так скажу и я. Кому недостаточно благородства и чести, кто не в силах поверить нам без доказательств, пусть идет своей дорогой. Мы предпочитаем делать по-своему — чтобы каждый был свободен и отчитывался только перед собственной совестью. Именно так, говорят, поступали в эпоху героев. Я не был ее участником — я разумею, конечно, эпоху победителей Наполеона, — но душой я с ними. Я повторю вслед за Сергеем: если судьба разведет нас, так тому и быть… но пусть мы останемся благородными противниками… и пусть победитель будет милостив к заблуждавшемуся! Я пью за свободу и присягаю ей!