Антиклассика. Легкий путеводитель по напряженному миру классической музыки

На противоположном конце спектра находятся персонажи, больше напоминающие Волшебника Страны Оз, чем Гендальфа Серого: неуклюжие, раздутые шарлатаны, не переживающие о вдохновении или о том, что без таких персонажей оркестру было бы намного лучше. Но я не могу перечислить их по именам, потому что Штефан – юрист и он беспокоится о таких понятиях, как клевета.

Абсолютное большинство дирижеров находится где-то в середине этого спектра, выполняя основную роль в прибавлении артистизма к уравнению. Дирижеры – как менее героические регулировщики движения, диктующие, когда людям нужно бежать, ползти или гастролировать от тротуара к тротуару. (Между прочим, было бы здорово, если бы регулировщики действительно так делали.) Это помогает, даже если произведение относительно прямолинейное, и просто необходимо в современной музыке, где возрастает риск нагромождений. В операх и балетах дирижер тоже выполняет важную функцию: он единственное видимое связующее звено между оркестром, похороненным в «яме» и оторванным от внешнего мира, и тем, что происходит на поверхности.

Но ни один дирижер, каким бы полезным и замечательным он ни был, не является кукловодом типа Дроссельмейера, способным извлечь звук из моря облаченных в черное миньонов, которые, предоставленные самим себе, хранили бы молчание все два часа, за которые вы заплатили, чтобы их послушать.

На самом деле оркестры в основном выглядят и звучат одинаково, вне зависимости от того, стоит перед ними дирижер или нет – при условии, что произведение входит в основную программу и оркестр не похож на тот, что был у меня в средней школе, где только половина детей могла читать по нотам, а вторая половина приходила на репетиции с инструментами, разломанными на шесть частей[84]. Дирижеры без оркестра не звучат вообще. Хотя нет, звучат – как тяжелое дыхание, одышка и ворчание. И выглядят как мимы, занятые тем, что одновременно перемешивают салат, красят забор, вяжут и танцуют с мухобойкой.

Однако многие дирижеры не способны уловить шаткость и зависимость своего положения и ведут себя как капризные авторитарные монархи, которые думают, что какают золотыми слитками. Большинство музыкантов в оркестре слишком вежливы (и привязаны к своей работе), чтобы противостоять этим задирам, которых поддерживает система.

Но не всегда. Помню, несколько лет назад слышала о случае, когда первый трубач большого симфонического оркестра якобы выступил против приглашенного дирижера и сказал: «Мы, черт возьми, [вставьте название большого города в США, где находятся Empire State Building и Статуя Свободы] филармония. Вы здесь, чтобы играть с нами. А не мы пришли, чтобы сыграть с вами». (Или что-то в этом роде.) Не все одобрили этот порыв, но он высказал свою точку зрения. И этого дирижера больше не приглашали.

Такие дела. Есть хорошие и плохие дирижеры. Так же, как есть свежая сладкая пикантная черника и черника, из-за которой вы хотели бы развернуть время вспять, чтобы не есть ее. Как и с черникой, соотношение не совсем такое, как хотелось бы.

Вот еще одна шутка.

Вы едете по темной уединенной дороге и видите дирижера и альтиста, которые стоят посреди этой дороги и спорят по поводу недавнего исполнения «Гарольда в Италии». Кого из них вы собьете первым – дирижера или альтиста?

Дирижера. Делу время, потехе час.

Мой первый дирижер

Думаю, одна из причин, почему я так строга к дирижерам, заключается в том, что мой первый дирижер был замечательным человеком. Он был виолончелистом – гигантом из Лексингтона, Кентукки, с бронзовой кожей, золотым сердцем и афро, которое позже стало тонким хвостиком у него на затылке. Ему нравились разноцветные геометрические принты. Когда я была в Андовере, я называла его мистер Томас. Но с рождения я знала его как Уильяма.

Он был одним из моих первых наставников и, возможно, моим первым защитником. Он пригласил меня играть с Андоверским оркестром – «в качестве звонаря», как он сказал, – за годы до того, как я туда поступила. Он был ужасно полным и смеялся над собой из-за этого, угрожая сесть на нас и раздавить, как жуков, если мы плохо вели себя на репетициях. Не было ничего, что бы он в себе не высмеивал. Однажды он пострадал от самой зрелищной неисправности одежды на сцене: эластичные брюки, которые были надеты под его туникой с ярким принтом, сползли до лодыжек посреди фортепианного концерта, и ему пришлось выпутывать ногу из штанины, чтобы, уходя со сцены, не ковылять, как пингвин. На следующий день он поделился этой историей со всеми, кто еще не посмеялся над ней.

Тогда я не осознавала, что скромность, доброта и цвет кожи делали его исключительным, и не осознавала, что предостаточно других дирижеров оказывались перед своими учениками без штанов – по совершенно другим причинам.