Апостол Павел в свете Посланий

И он с ударением отмечает свою самобытность и своё право на такую проповедь: «Ибо я не стыжусь благовествования Христова, потому что оно есть сила Божия ко спасению всякому верующему, во-первых, Иудею, потом и Еллину» (1:16). Здесь он открыто обозначает приоритет своей будущей аудитории»: сначала «Иудею, потом и Еллину». К этому его побуждают и собственные предпочтения и обстановка в римской общине: его позицию определял тот факт, что в ней преобладало влияние Иерусалимской церкви. Недаром, по традиции её становление связывалось с именем Петра. Возможно, в противостоянии с тем же Павлом. Во всяком случае, иудейское влияние среди тех, к кому обращался Павел, было определяющим.

Но он уверен в своих силах и в своём праве быть в Риме: «что до меня, я готов благовествовать и вам, находящимся в Риме» (1:15); и отстаивать «свое благовествование», ибо «в нем открывается правда Божия от веры в веру, как написано верою жив будет» (1:17), ссылаясь, вовремя, на Писание, с учётом этноса своей аудитории.

Закончив благостные пожелания в начальной части Послания, Павел резко поворачивается в сторону своих недоброжелателей, обрушиваясь на них с гневными обвинениями. Впечатление, что Павел проецирует на своих собеседников ту реальность, в которой он находится в данный момент, т. е. борьбу в коринфской общине. Впрочем, такое резкое изменение тональности в начальных частях своих Посланий характерно для Павла: накопившиеся напряжения он, чаще всего, разряжает в своих текстах.

Но продолжим. Павел спешит обличить своих возможных противников: «Ибо открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою» (1:18). Здесь очевидный выпад против будущих или уже обозначаемых оппонентов, о которых Павел, возможно, уже наслышан. Ибо движет ими неправда и ему надлежит восстановить истину. Но, первым долгом, надлежит выявить их в неправедности: несмотря на явленное им Богом «видимое», а «невидимое» через «рассматривание творений», «они, познав Бога, не прославили Его, как Бога, не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце; называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся, – то и предал Бог их в похотях сердец их нечистоте, так что осквернили сами свои тела» (1:20–24). Впечатление, что Павел, задним числом, отвечает своим слушателям-мудрецам в Афинах. «Слова на лестнице», так сказать. Здесь они обращены очевидно к противникам из римских общин. Или предтечей будущих ересей, отказывающих в «нетленности» Богу и уподоблению его «плотскому человеку». Неясен, собственно, тот, кто имеется в виду под «Богом»: Бог Отец или Христос. Нетленность Бога Отца, Творца всего сущего, не подвергалась сомнению даже у будущих гностиков. А у иудеев, тем более. А Христа Павел, как правило, именовал Господь и никогда Богом (до сих пор?).

Как всегда, Павел оперирует в подобных случаях общими фразами, очевидно, чувствуя свою слабость в конкретности перипетий спора. К тому же общность и расплывчатость обвинений даёт большую свободу в интерпретациях по ходу полемики.

Экспрессивность начала Послания впечатляет и оставляет в недоумении: оно обращено к кому? Причём тут Римская община? Но Павел продолжает нагнетать: «Они заменили истину Божию ложью, и поклонялись, и служили твари вместо творца, который благословен во веки. Аминь» (1:25). Речь идёт вообще об язычниках?

Судя по дальнейшему, Павел теряет, похоже, чувство меры, распаляясь ещё более, осыпая дежурными обвинениями неназванных еретиков. Тогда ещё не придумали такого понятия, но штампы обвинений, прежде нравственного характера, как видно, вполне освоили: «Потому Бог предал их постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, сжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение» (1:26–27). Обвинения очевидным образом направлены в адрес высшей римской знати и вообще язычников. Зачем это высказывать римской общине, с которой он вообще незнаком и которая, по собственному его признанию, «крепка в вере». Не их же он обвиняет. Или это синдром провинциального обвинения «вселенской столицы греха», «блудницы Вавилонской»?