Археология русского интернета. Телепатия, телемосты и другие техноутопии холодной войны

Гораздо активнее и эмоциональнее Крейзелю отвечал выпускник Московского института электронной техники (МИЭТ), а в тот момент – инженер в Университете Пенсильвании Сергей Бородин. Как и большинство образованных людей его поколения, он воспринимал марксизм как идеологическое прикрытие для тоталитаризма, и появление настоящего социалиста в Сети в 1992 году произвело на него большое впечатление. “Сначала я подумал, что это шутка, – пишет Бородин, – я не мог представить, что сегодня кто-то может воспринимать марксизм всерьез”[284]. После чего перешел к аргументам: по его мнению, если бы марксизма не существовало, Россия была бы среди лидеров первого мира, и “мы в Восточной Европе не имели бы таких проблем с телекоммуникациями”. Следующий поворот дискуссии был связан с русской культурой. Историософская концепция Крейзеля гласила, что большевикам досталась отсталая Россия с низким культурным уровнем, так как царизм не справлялся с управлением страной. На это Бородин написал следующее: “Что касается «низкого культурного уровня», нужно ли мне назвать некоторые имена великих русских ученых и писателей? Или они были лишь редкими бриллиантами в навозной куче?”

Своеобразный итог политических дебатов пришелся на 1994 год, когда в ньюсгруппе comp.misc состоялся диалог Майкла Хаубена и одного из первых советских пользователей Юзнета Вадима Антонова. Все началось с вопроса, который Хаубен по обыкновению задал пользователям: что им дает компьютер как средство коммуникации?[285] Отдельно он подчеркнул, что его интересует коммуникация между людьми, а не между людьми и компьютерами, что традиционно обсуждалось в технической среде со времен тайм-шеринга в 1960-е. Это была та самая ньюсгруппа, в которой шестью годами раньше Джон Дрейпер спровоцировал большую дискуссию о советских пользователях. И снова речь зашла о пользователях из Восточной Европы и СССР, которые “вряд ли знали о существовании другой жизни”, как писал Хаубен, но стали более информированными благодаря Сети: “Растущие возможности коммуникации помогли некоторым людям улучшить связь с Западом… Я считаю, и другие со мной согласны, что возросшие объемы коммуникации, предоставленные Сетью, помогли людям в Восточной Европе принять решение об изменении своего окружения”.

К разговору о Восточной Европе подключился Вадим Антонов. Он сравнил, насколько хорошо советские люди представляли себе реалии западных стран и наоборот, и сравнение выходило не в пользу американцев (что характерно для поздне- и постсоветского периода, под “Западом”, как правило, понимались США): “Мой опыт подсказывает, что советские люди были лучше информированы о жизни в западных странах (по крайней мере все, у кого IQ выше, чем у капусты, точно знали, что социализм – не лучшая социальная система в мире). Что вообще-то объясняет, почему система рухнула. У большинства американцев, которых я знаю, наоборот, довольно фантастические идеи о том, на что была похожа жизнь в СССР. И они часто бывают по-настоящему удивлены, когда я указываю на вопиющее сходство между функционированием КПСС и советской государственной экономики – и корпоративной политикой и деятельностью американского правительства. Что объясняет, почему они позволяют системе продолжать существовать”.

К этому анализу двух практически идентичных, с его точки зрения, политических практик Антонов добавляет, что эффект от коммуникации между Востоком и Западом сильно преувеличен. Он делает исключение для интернациональной “хакерской субкультуры”, но в целом характеризует попытку взаимопонимания как провальную, особенно когда речь заходит о политике: “Возможно, я слишком обобщаю, но средний американец мало что может сказать среднему русскому, и наоборот. Американцы не знают, какие ценности, проблемы и ожидания есть у русских (ну, та самая «загадочная славянская душа»); русские в целом не в курсе, с какого рода проблемами сталкиваются американцы, и не понимают, в чем смысл американской культуры и политики. Политкорректность? А что это? Феминизм? Да вы смеетесь, наши женщины хотели бы иметь возможность не работать. Оружие? А что с ним не так? Война полов? Да ладно, у нас другие проблемы. Черные американцы? Да, я однажды видел черного по телевизору”.

Подобные дискуссии вспыхивали в разных новостных группах Юзнета в течение 1991–1994 годов, когда русские пользователи стали частью интернационального интернет-сообщества и писали по-английски. Как правило, это была одна и та же ситуация: западные университетские ученые поднимали вопрос об актуальности марксизма после распада Советского Союза, на что советские пользователи описывали свой травматичный опыт жизни при тоталитарном государстве. Первые были склонны к левым политическим взглядам и утверждали, что советский опыт в действительности не был реализацией марксизма. Вторых можно рассматривать как правых либертарианцев, которые считали, что любая попытка государственного управления экономикой и прессой может привести только к очередному тоталитарному режиму.