Атаман Устя

— Да такъ… Мы съ ней три раза видлись. Я сказался купцомъ… да сталъ къ ней ластиться, да всякое такое болтать… Баб-то всего сорокъ лтъ, вдовая… Ну, тоска тоже… Она на меня по второму разу ужь такъ ласково начала глядть, что я по третьему разу сталъ опасаться, да и домой.

— Я не пойму! нсколько сурово выговорилъ Устя.

— Стала звать жить у нихъ, въ город, по близости отъ ихъ дома; стала общать, что воевода меня отличитъ — ну и всякое такое…

— Какъ же ты ей деньги-то далъ?

— Да такъ… Не обижайте, молъ, насъ мужичковъ, вольныхъ хлбопашцевъ, что живемъ въ Устиномъ Яр. А вотъ вамъ сто рублей отъ нашего усердія.

— Сто? Ишь…

— Что-жь длать. Не пропащія зато деньги. Она изъ воеводы бичеву вьетъ.

— Пятьдесятъ-бы… довольно…

— Ишь ты… теб-бы даромъ. Да ништо. Спасибо были он. Полсотни ты далъ, да полсотни отъ Хлуда получилъ пропускныхъ…

— Хлудъ утянулъ тутъ! Нешто можно за цлую мокшану съ краснымъ товаромъ полста рублей взять.

— Это, пожалуй, что и врно! разсмялся Орликъ.

— Утянулъ?

— Да, утянулъ. Да что длать? Я взялъ. Деньги нужны были. Теперь надо пропустить. Уговоръ дороже денегъ. А вотъ пойду я опять и будетъ давать то же — я ему насмюся.

— То-то, Орликъ… А то вдь онъ скоро двадцать рублей будетъ намъ эдакъ передавать, а себ семьдесятъ въ мошну.

— А вдь, ей-Богу, атаманъ-то мой похорошлъ! усмхнулся Орликъ, глядя на Устю.

— Полно ты… словно Петрынька…

— Ахъ, да… Петрынька? Слышалъ?.. воскликнулъ Орликъ. Устя опять насупился.

— Слыхать — слышалъ, но все это…

— Враки, скажешь?

— Да, полагаю, что этакого быть не можетъ.

— Ладно. Желаешь я теб его подведу такъ, что самъ сознается, Іуда, — серьезно выговорилъ Орликъ, и лице его стало сразу совершенно иное, не смшливое, а строгое, и глаза гнвомъ загорлись.

— Ты на него… У тебя сердце на него, тихо сказалъ Устя.

— Пущай сердце… Правда! А стало быть, по-твоему, коли у меня на кого сердце, такъ я поклепъ взведу, обвинять въ разныхъ выдумкахъ своихъ буду… и всякое такое негодное сдлаю, не хуже крючка подъячаго и волокиты судейской… Такъ, что-ль, атаманъ? Говори.

— Нтъ. Я этого не скажу. По сю пору ты никого зря не обижалъ, вымолвилъ Устя.

— Такъ желаешь, я теб поганца Петрыня такъ налажу, что онъ сознается самъ въ донос.

Устя не отвчалъ. Наступило молчанье.

— То-то вотъ, Устя… Не гоже это, укоризненно проговорилъ Орликъ. А знаешь, что изъ-за твоей неправды будетъ… Онъ и насъ, и тебя съ нами погубитъ.

Брови Усти сморщились, и лицо будто остервенилось сразу.

— Послушай, Орликъ. Давай сказывать, какъ должно, а не по-бабьи небылицы плести да сплетать, глухо и холодно произнесъ онъ… Что, въ Камышин не знаютъ, какъ мы тутъ живемъ столько ужь времени? А коли камышинское начальство знаетъ, то нешто саратовскій намстникъ не знаетъ. Такъ чего же они по сю пору командъ не шлютъ на насъ, а? Ждутъ, чтобы Петрынь имъ приказалъ поднять ноги?.. Пойду я про тебя доносить, что ты не Орликъ, а Егоръ Соколовскій изъ Ярославля. Что это, по-твоему доносъ будетъ?… Нтъ! Почему? Это вс знаютъ… Такъ и наше дло… Что тутъ Петрынь… Можетъ, онъ и впрямь насъ продалъ или продастъ — да изъ этого ничего не будетъ.

Орликъ покачалъ головой.

— Неврно сказываю, что-ль?

— Неврно, Устя… заговорилъ эсаулъ. Въ Камышин мы платили завсегда старому воевод, онъ насъ и покрывалъ. Не только самъ объ насъ не доводилъ до Саратова, но когда оттуда бывали запросы по жалобамъ камышинцевъ, дубовцевъ и другихъ, то воевода отписывался, что все это одн враки, а Устинъ-Яръ малая деревнишка, больше все бабы да ребятки въ ней, а мужики на заработкахъ, въ разброд. Въ Саратов намстникъ хилый, въ чемъ только душа держится. Ему отписали; онъ и радъ. Безпокойства нту ему, а правда то или неправда, какое ему дло. Его не тревожь. Нын вотъ новый воевода, и дла пошли было худо. Денегъ не бралъ и подходу къ нему не было ни откудова. Ну, вотъ я чрезъ тещу его все состряпалъ, и опять проживемъ.

— Ну, что же? Я также сказываю.