Атаман Устя

— Что-нибудь домой да принесу! радуется вслухъ Ванька. Въ хородъ тутъ, либо изъ хорода, всякій что-нибудь да тащитъ при себ. А то вдь бда съ пустыми руками домой итти. И впрямь Устья прохонитъ изъ шайки.

Укрытый сплошь чащей ельника, Лысый выглядывалъ зорко на дорожку, что шла пониже его мста.

— Хрхъ! А полысну! говоритъ онъ себ. Что-жь будешь длать. Хосподь, Батюшка Небесный, все видитъ… Николи никого не бивалъ, а вотъ тутъ свою шкуру уберехай. сть вдь тоже хочется. Безъ хлба не проживешь. Зажмурюсь, да и полысну!

Лысый перекрестился, самъ не зная зачмъ: будто замолить грхъ, что собирался на душу взять.

Выглядывая изъ-за втвей на дорожку, Лысый, однако, вдругъ ахнулъ громко.

— Охъ, Хосподи! Вотъ вдь какая притча! Что-жь тутъ теперь подлаешь?..

Поглядлъ опять Ванька Лысый, авось, молъ ошибся. Не то глазамъ померещилось изъ-за лучей солнечныхъ, что бьютъ по лицу. Да куда теб — врно, врно… Не почудилось… Вотъ они…

— Что-жь тутъ теперь длать! Хосподи Боже! взмолился Ванька.

Идетъ по дорожк, со стороны города, мальчуганъ, лтъ двнадцати, за руку сестренку ведетъ, двочку лтъ осьми, а въ другой-то рук несетъ что-то завязанное. И звонко заливается мальчуганъ, будто и не вдаетъ, какое это мсто тутъ, самый этотъ Козій Гонъ. Или ужь, Богу помоляся, пошелъ, авось его, малаго человка, никто не тронетъ, и поетъ-то со страховъ больше.

Идутъ и мальчуганъ, и двочка все ближе да ближе… Вотъ ужь скоро и поровняются съ засадой Лысаго.

— Нешто можно младенцевъ… Что я? Зврь, что-ли? Каинъ я, чтоль?.. бурчитъ Лысый и вздыхаетъ.

А въ ухо ему шепчетъ будто врагъ человческій: — у мальчугана то узелокъ! Небось, съ базара идетъ! Вдь не песку иль камешковъ онъ изъ города домой несетъ. Дурень ты эдакій.

— Какъ можно! У меня эдаки-то вотъ на дому внучатки теперь ходятъ… У младенца и душа не тая, что наша — безгршная.

А мальчуганъ и двчонка ужь поровнялись съ Лысымъ. Мальчишка знай горланитъ псню и узелкомъ помахиваетъ, будто дразнится имъ предъ разбойникомъ.

— Дурень ты, дурень!.. шепчетъ лукавый Лысому въ ухо. Совсмъ остолопъ мужикъ. Тутъ въ узелк съ базара на двадцать гривенъ, поди, добра… А ты пузыришь, да разводы разводишь пальцемъ по вод! Полыснулъ бы давно. Да и домой съ добромъ, съ поживой. И маху дашь, не опасливо… Ребятки — не прозжій какой съ дубиной или ножомъ. Сдачи не дадутъ.

Лысый уставилъ ружье на сучк и, пригнувшись, приложился и нацлилъ… Прямо прицлъ видитъ онъ на голов русой двочки, что шагаетъ бочкомъ съ его стороны, поотставая отъ братишки. Ей по маковк, а ему въ спину весь зарядъ угодитъ на десяти шагахъ-то. И не пикнутъ!

— Охъ-хо-хо!.. продышался вдругъ Лысый, будто ему ротъ кто затыкалъ рукой и дышать не давалъ.

Онъ пересталъ цлить и отсторонился отъ ружья.

— Нешто можно?.. Что ты? Человкъ? шепчетъ мужикъ, удивляясь будто.

Даже въ потъ ударило Лысаго.

А мальчуганъ съ двочкой уже минули его и вотъ сейчасъ за чащей пропадутъ совсмъ.

— Оголтлый ты чортъ, дуракъ! Ужь будто крикнулъ ему кто на ухо. Проморгаешь поживу… Другой бы… Э-эхъ!..

Схватился опять Лысый за ружье — сопитъ во всю мочь и, повернувъ его влво, нацлилъ ребяткамъ въ спину и вотъ… вотъ… дернетъ за собачку и кремень щелкнетъ!.. И два покойничка будутъ на дорог.

— Тьфу! плюнулъ мужикъ и со зла чуть не хватилъ ружьемъ объ земь. Каинъ, ей-Боху. Каинъ! крикнулъ онъ, уже грозяся будто на кого-то другого.

И Лысый, отдышавшись, перекрестился три раза.

— Хосподь-то, Батюшка, не допустилъ… Все Бохъ Хосподь. А ты, окаянная душа, чего было натворила.

Мальчуганъ и двочка были уже далеко, когда Лысый совсмъ отошелъ отъ своего переполоха. Онъ почесывалъ за ухомъ.

— Да узелокъ? Узелокъ-то, поди, не пустой… Что будешь длать. Хрхъ! У меня такіе-то, вотъ, свои на деревн… Это такъ сдается — хораздо легко человковъ бить, а вотъ, поди-т-ко, попробуй. А ужь малыхъ ребятъ и совсмъ не въ мохоту, трудно. Кажись, вертися они тутъ цлый день подъ носомъ и не полыснешь. Ей-Боху. А узелокъ-то? Да… Обида… Съ поживой бы ко двору вернулъ ужь теперь.

Прошло много времени. Снова было тихо все кругомъ… Даже ни единой птицы не пролетло около Лысаго. Все будто замерло и заснуло — одинъ онъ живъ человкъ среди окружнаго застоя. Сидитъ онъ въ своей засад, думаетъ все да вспоминаетъ про узелокъ и вдругъ заоралъ благимъ матомъ.

— Ахъ, ты, окаянный дьяволъ! Ахъ, ты, мочальная голова! Ахъ, чтобъ-те издохнуть! Ахъ, чтобъ-те разорвало!

И началъ Лысый охать, да ахать и ругаться, какъ только умлъ, на вс лады… А тамъ ужь и грозиться сталъ…

— Убить бы тебя. Убить бы. Потопить бы тебя оголтлаго. Въ Волгу съ камнемъ на ше пустить бы!..

Додумался Лысый, что убивать дтокъ, встимо, не слдовало. А слдъ былъ выйти просто изъ засады своей, да и отнять узелокъ. Чего проще! Что бы они могли ему сдлать. Повыли бы только. А онъ бы ихъ пугнулъ ружьемъ. Душъ младенцевъ не загубилъ бы, а узелокъ-то атаману предоставилъ…

— Да вотъ… На!.. Заднимъ умомъ крпокъ. И проворонилъ!..

XII