Атаман Устя

— Вона что еще выдумаешь? Топить? Я этому, парень, не ученъ… Возиться да хлопотать… Въ воду еще лазать да мочиться. Нтъ, ужь ты не учи. Я по свойски… Но за Хлудомъ, помни, пятнадцать гривенъ будетъ, да рубахи.

— Да это что! И рчи нтъ!

— То-то. А обманетъ… Ну, братецъ мой… Я васъ научу тогда тоже по-свойски! сладко выговорилъ Малина и покачалъ головой, будто жалючи заране и Хлуда, и Чернаго.

— Какой тебя лшій обманывать пойдетъ! воскликнулъ Ванька. Вотъ тоже… Кому охота! Особливо у кого своя хата, да заведенье. Ты вдь и спалишь.

— Да, и спалю, и такъ… попросту, топоромъ…

— Ты только сослужи, а я ужъ самъ за деньгами къ Хлуду слетаю и привезу.

— Ладно.

— И ужь Ефремычъ-то радъ будетъ! весело сказалъ Черный. Да, поди, и атаманъ погорюетъ недльку и плюнетъ. Ну, прости. Я завтра объ утро опять въ городъ.

— Зачмъ?

— Да такъ стало! Что тутъ?..

— Ври! Ты двчонку Хлудову облюбилъ, сказываютъ. По-людски внчаться въ церкви хочешь… Дло хорошее. Божье дло… Э-эхъ. И у меня была такая-то внчанная, когда я еще при ноздряхъ и безъ литеръ былъ… Смотри и ты поспши. Черный вздохнулъ и не отвчалъ.

— Ну, прощай. Спать надо! проворчалъ Малина, подымаясь тяжело съ земли.

Каторжникъ вошелъ къ себ въ хибарку и, завалившись въ уголъ, скоро захраплъ опять.

Черный ушелъ и осторожно пробрался тропинкой къ себ въ хату, гд жилъ съ тремя другими молодцами.

X

Ванька Лысый, разставшійся съ Блоусомъ, шелъ весь вечеръ и часть ночи, чтобы достигнуть урочища Козій Гонъ. Часто вздыхая, онъ повторялъ себ вслухъ:

— Хоре мое, хоре! Попалъ вотъ въ холоворзы!

Почему калужанинъ Иванъ бжалъ на Волгу и попалъ въ шайку разбойниковъ — онъ тоже не сказывалъ никому, не проговорилъ никогда ни единымъ словомъ. Устя и многіе изъ молодцовъ ршили, что плшивый Ванька, котораго они въ отличье прозвали — «Лысымъ», вроятно, совершилъ у себя какое-нибудь страшное убійство, вспоминать о которомъ было горько, а разсказывать тяжело. Можетъ, изъ своихъ кого зарзалъ, отца, жену, свояка или кума… А можетъ, похерилъ и чужихъ, да цлую семью, ради мести или просто грабежа.

Изрдка Лысому поручали ходить за добычей на большую дорогу. Но вс его походы бывали всегда неудачны… Наконецъ, видя, что отъ Лысаго нтъ никакого прока, атаманъ ршилъ еще разъ испробовать его, а затмъ уже прогнать дармода изъ шайки. Его неудачи приписывались лни.

— У себя-то на дому наработалъ ножомъ или топоромъ, говорилъ и Устя, а здсь дрыхнуть хочешь. Пошелъ, хлбъ нашъ отплачивай, дармодъ эдакій.

Ванька Лысый, однако, былъ одинъ изъ самыхъ мирныхъ молодцовъ… Годовъ ему было уже не мало, около пятидесяти… Часто поминалъ онъ о своихъ дтяхъ, вздыхалъ, а случалось и рожу кривилъ на сторону, когда слеза прошибала… И все-то у Лысаго было: «хоре да хрхъ»…

Только бы ему въ огород лтомъ лежать, а зимой на печи вздыхать по родной сторон. Когда заговаривали молодцы объ убійствахъ, онъ тоже все вздыхалъ, но на вопросъ, много ль онъ душъ загубилъ, отвчалъ…

— Охъ, хоре! Встимо, мнохо… И самъ не знаю!..

Когда заговаривали о ловкихъ грабежахъ, кражахъ, Лысый тоже охалъ. А на вопросъ молодцовъ: ограбилъ ли онъ лихо когда кого-нибудь, онъ отвчалъ:

— Храбилъ! Храбилъ! Пять лтъ подъ хородомъ на Калужк храбителемъ былъ.

Такимъ образомъ, на словахъ Ванька Лысый былъ прежде воръ душегубецъ, но съ прибытіемъ въ Устинъ Яръ онъ ни единаго разу ничмъ не отличился… Никого не ограбилъ и не убилъ.

— Можетъ, хвастаетъ. По злоб содялъ смертоубійство одинъ разъ и бжалъ, думалъ про него Устя. Теперь совсмъ лядащій, дармодъ и лнивица.

Положеніе Лысаго было мудреное. Онъ скоре бы голодать готовъ, чмъ убить человка или ограбить. А признаться въ этомъ слабодушіи нельзя, — какъ разъ прогонятъ изъ шайки, и иди куда хочешь. Въ город какомъ возьмутъ, и если назовешься — на мстожительство водворятъ, оттуда попадешь въ Сибирь. А не назовешься откуда родомъ — начальство прямо въ Сибирь, какъ бродягу, сошлетъ. Впрочемъ, Лысый уже начиналъ подумывать о томъ, что лучше вернуться домой, а оттуда итти въ Сибирь на поселенье съ семьей вмст. Житье будетъ хорошее тамъ, грабить или душегубствовать не заставятъ.

Какъ же попалъ плшивый Иванъ въ бга и на Волгу? Да такой «хрхъ» вышелъ, что теперь никому и втайн сказаться нельзя. Избави Богъ! Отъ молодцевъ Устиныхъ житья не будетъ, если имъ открыться во всемъ. Много они каждый всякихъ дловъ натворили, а въ такомъ дл, какъ онъ, Иванъ, ни одинъ не повиненъ.