Атаман Устя

Ужъ какъ объявился Иванъ, тутъ только въ первой и понялъ — чего натворилъ. Стонъ поднялся въ усадьб. Кажется, если бы сама барыня померла вдругъ, то того же бы не было. Да и врно бы не было, потому — молчала бы сама-то. А тутъ она пуще всхъ разными голосами заголосила… То эдакъ звонко-звонко, то, будто дьяконъ съ амвона, густо!..

Первымъ дломъ, встимо, Ивана принялись счь. Ну, это дло понятное. Виноватъ, хоть и безъ вины.

Обидно было Ивану. Пять десятковъ лтъ прожилъ за покойными господами, и розогъ не видалъ. Да что длать! Разъ выскли и конецъ. Зато — нтъ худа безъ добра — прогнали Ивана со двора на деревню. Чтобы и на глаза барын не смлъ казаться. Радехонекъ Иванъ…

Барыня захворала отъ горя. Похоронили «махонькую» въ полисадник и камень большой привезли, изъ города, блый съ глянцемъ. И литеры на немъ золотыя. Барыня все на эту собачью могилку ходила и все разливалась.

Прошло дв недли, пришли опять за Иваномъ. Опять пороть… Барыня говоритъ, что ей не въ моготу отъ горя, а онъ, поди, и въ усъ себ не дуетъ. Такъ пущай и онъ поминаетъ «махонькую» подъ розгами. Опять выпороли… Прошло еще не боле дней десяти и опять пришли конюха, и опять повели Ивана пороть… А тамъ ужь, слышно, барыня приказала каждую недлю драть Ивана, да еще по воскреснымъ днямъ, какъ бы вмсто обдни.

Смхъ пошелъ по селу, а тамъ по всему околотку… Никуда глазъ показать Иванъ не можетъ. Смется народъ, что его по воскреснымъ днямъ порютъ за простого щенка. Но видно и этого барын было мало. Злопамятна что-ли она была, или просто шалая. Прошло три мсяца и ужь объ весну, какъ объявился наборъ, приказала барыня Ивана сдавать въ солдаты!

Горе, обида. Разореніе дому. Что-жь длать. Тутъ не въ собак сила, а, стало быть, Господа прогнвилъ чмъ человкъ.

Ивана однако въ солдаты въ город не приняли: старъ и мшковатъ. Крикнули: «затылокъ!» Обрили ему затылокъ, въ отличіе отъ принятыхъ рекрутъ, которымъ брили лбы, и явился онъ назадъ.

— Ну, такъ на поселенье. Въ Сибирь! ршила барыня… Да одного. Семья пускай остается.

Оно было не по закону, да вдь съ деньгами все можно сдлать.

Подумалъ Иванъ, всплакнулъ не разъ, а тамъ, расцловавшись со своими, и ушелъ… Два года пробродилъ онъ изъ города въ городъ «непомнящимъ родства», но везд привязывались къ нему волокита, да судейскіе крючки, да будочники…

И надоумилъ Ивана умный человкъ итти на Волгу… Тамъ вольное житье и никакихъ разспросовъ ему у разбойниковъ не будетъ. Хоть съ мсяца на нихъ свалися прямо, такъ не удивишь и не напугаешь никого.

И вотъ поступилъ Иванъ въ шайку Усти и молчитъ про себя. Стыдно сказать. А молодцы думаютъ, что онъ душегубъ лютый. А скажи имъ, что изъ-за пса вершковаго въ бгуны и разбойники попалъ — со свту сживутъ прибаутками.

XI

Среди ночи Ванька Лысый добрелъ до урочища Козій Гонъ. Луна зашла рано и темень была непроглядная. Вдобавокъ, здсь всегда бывало темне, чмъ гд-либо. Горы тутъ были выше, круче, сплошь поросшіе густымъ ельникомъ. Дв горы сходились здсь крутыми стнами и между ними, въ узкомъ и темномъ ущельи, шла дорожка, по которой бывали и прохожіе, и верховые путемъ въ городъ, ради того, что чрезъ Козій Гонъ сокращалась дорога на цлыя три версты. Смльчаковъ тутъ здить напрямки бывало немного, вс знали, что это мсто худое — спасибо Устинымъ молодцамъ. Но все-таки не охота многимъ кружить три версты, и нтъ-нтъ да и продетъ кто на «авось» да «Господи помилуй».

Атаманъ послалъ сюда Ваньку именно съ тмъ, чтобы сидлъ онъ тутъ дв ночи и кого подкараулилъ, да что-нибудь домой принесъ. А главное, чтобы лошадь отъ убитаго прозжаго заполучилъ. Коней у Усти было мало, и всякой кляч онъ радъ былъ.

Дошелъ Лысый до ущелья Козьяго, полъ краюху хлба, напился студеной воды въ ближнемъ колодц и, умостившись въ чащ ельника надъ самой дорожкой, заслъ, какъ въ засад.

— Авось кто и продетъ. А подетъ, попасть въ него не мудрено. Близко. Всего до дорожки сажени три… Можно и съ сучка палить, чтобы врне было. Грхъ, да что подлаешь, указано.

Просидлъ Ванька ночь до утра и никого не видалъ. Все было тихо и никто не прохалъ. Правда, Лысый, какъ заслъ, такъ и задремалъ. А какъ открылъ глаза, смотритъ, лежитъ въ растяжку, а солнце высоко ужь стоитъ и палитъ.

— Ишь вдь! подумалъ Лысый.

Полъ онъ опять хлбца, остаточекъ, опять испилъ изъ болотца и опять заслъ, но ужь не спитъ, а вспоминаетъ, какъ всегда, родимую сторону, избу, дтей, жену… Эхъ, думается, быть бы ему дома, какъ и всякому православному, безбдно, да мирно. И жить бы по Божьему, а не по разбойному.

Просидлъ Лысый весь день смирно. Все было какъ бы мертво кругомъ… Но въ сумерки вдругъ встрепенулся онъ. Послышалась псня на Козьемъ Гон! И громко, гулко раздавалась она межъ двухъ высокихъ горъ… Будто слова псни отпрыгивали изъ ущелья къ маковкамъ къ самымъ.

Взялъ Лысый ружье, оглядлъ кремень и затравку, подсыпалъ на ложейку пороху и, положивъ ружье на сукъ, приготовился хлеснуть свинчаткой прохожаго распвалу.