Атаман Устя

Жилъ когда-то Лысый, крпостной мужикъ, въ вотчин подъ Калугой у добрыхъ господъ, старыхъ и бездтныхъ. Была у него жена, мать старая, братъ да двое дтей, изъ которыхъ одинъ уже самъ давно женатъ. Жилъ мужикъ Иванъ богобоязно и мирно, барщину справлялъ и оброкъ платилъ хорошо. Господа его любили и даже въ примръ ставили другимъ. Въ вотчин у добрыхъ помщиковъ никого не наказывали розгами, а старались добрымъ словомъ плохого человка взять. Но баринъ померъ, за нимъ черезъ два года померла и барыня… Пріхала наслдница, ихъ дальняя племянница, и вступила во владніе. Новой барын было лтъ за сорокъ, но она была двица и куда неказиста съ лица. Съ новой бараней нахало пять приживальщицъ, тоже изъ дворянокъ — одна другой хуже съ лица и одна другой злюче. А вмст съ приживалками пріхала и охота барыни: собаки и собачки… Удивительно сколько собакъ пріхало! И удивительнаго вида! Мсяцъ цлый народъ дивовался. Оказалось, что барыня новая была такая «собашница», какихъ — стоялъ свтъ и будетъ стоять — а другой не найдется. Вся усадьба, гд мирно жили старики, прежніе помщики, обратилась въ псарню. И какихъ тутъ не было псовъ? И маленькіе, и большіе, и лохматые, и гладкіе, — будто бритые, и черные, и блые, и длинноусые, и такіе, что носъ вывернутъ вверхъ, будто расшибленъ, а зубы что у волка, а пасть — два кулака войдутъ.

Барыня весь день проводила съ своими псами. Она сидитъ на диван, варенье кушаетъ и чмъ-то запиваетъ, а вокругъ нея на подушкахъ псы и псы… Въ одной комнат не могли даже вс умститься. Приживалки надзирали за этими собаками, и на каждую полагалось по дв и по три штуки, за которыми он, какъ нянюшки, ухаживали, мыли, чесали, гулять водили…

Тотчасъ по прізд, барыня увеличила дворню. У стариковъ было всего трое дворовыхъ, а ей, молодой, понадобились всякіе лакеи и горничныя, и главные смотрители за собаками въ помощь приживалкамъ.

Стали брать людей въ село, кто понарядливе, да кого хвалятъ. Ивана на грхъ тожъ похвалили новой барын, что-де славный мужикъ.

И попалъ Иванъ въ дворовые. На его долю пришлось: воду возить, печи топить, въ кухн помогать и у одной изъ приживалокъ состоять для ухода за тремя псами.

Вмст съ пріздомъ барыни-работницы завелися и порядки другіе. Бывало на сел пальцемъ никого господа не тронутъ, а тутъ завелся новый управитель, пошли гулять розги и отстроили у конюшни чуланъ, куда стали запирать виноватыхъ до порки и посл порки.

Управитель былъ не совсмъ изъ русскихъ и говорилъ чудно, хотя понять его и можно было. Онъ былъ лютъ и скоро такого страху нагналъ на всхъ, что мужики боялись къ нему на глаза показаться.

Охалъ Иванъ въ своей новой должности. Взяли его отъ сохи да бороны, да изъ избы во дворъ, а дома жена и дти… Охалъ онъ, но дло свое управлялъ, какъ слдуетъ, и никогда за цлый годъ не заслужилъ браннаго слова, не только наказанія. Даже лютый управляющій сердился на него только на то, что онъ хрипитъ. Этого Иванъ перемнить ужъ не могъ, какъ бы ни желалъ. Такой ужь ему судьба голосъ послала, что онъ иныхъ словъ, какъ слдуетъ, сказать не могъ.

И шло все слава Богу. Ужъ надялся Иванъ заслужить — вернуться опять въ село, а за мсто себя сына своего поставить къ барыни во дворъ.

Да случился грхъ… Случился нежданно-негаданно. Стряслась бда, какъ молнія падаетъ, сразу.

Была у барыни одна собачка, любимица ея первая. Барыня звала ея мудрено. И сказать нельзя какъ. А во двору вс звали ее просто махонькой, такъ какъ она была такъ удивительно мала, что, сдается, еще на вершокъ убавь и ничего не останется, пусто мсто будетъ.

Барыня эту «махонькую» до страсти любила, съ ней обдала, съ ней почивала, съ ней и вызжала гулять, встимо, держа на колнкахъ въ экипаж. Разъ даже къ обдн ее съ собой взяла, и она у нея на окн на шуб всю литургію пробыла. Батюшка доводилъ это до архіерея, и преосвященный приказалъ на дуру помщицу плюнуть. А если повторится, то общалъ самъ, со всмъ своимъ штатомъ, пріхать вновь храмъ освящать.

Такъ какъ это освященіе архіерея и содержаніе всхъ, при немъ состоящихъ, обошлось бы барын за два дня въ полъ-ста рублей, то она и унялась. За то посл того случая мужики на барыню такъ и глядли, какъ на шалую. Татаринъ и тотъ въ свою мечеть пса, хоть и маленькаго, не пуститъ.

Вотъ изъ-за этой «махонькой» бда съ Иваномъ и приключилась. И какъ просто все вышло. Нту проще дла.

Шелъ разъ въ сумерки Иванъ съ охапкой дровъ по корридору шагомъ, какъ завсегда… И вдругъ взвизгнуло что-то, а подъ ногой что-то мягкое потормошилось и стихло тотчасъ.

Удивился Иванъ, сложилъ дрова и поднялъ съ пола… да и ахнулъ…

Сама она «махонькая» — и готова! Раздавилъ! Какъ?.. Какимъ манеромъ? Это ужъ, поди, тамъ разсуждай! А раздавилъ и конецъ. Сидла она что-ль, или прилегла невзначай среди темнаго корридора, но только Иванова ступня ей весь задъ въ лепешку смяла. И не пикнула.

Ему, дураку, молчка. Поди ищи, кто колно это отмочилъ. А онъ дуракъ взялъ мертваго песика да на двухъ ладошкахъ барын и понесъ представить.

— Прости, молъ, матушка… Случай какой вышелъ. Потрафилось.