Атаман Устя

— Вс бабы такъ сказываютъ, сыновей да мужей собирая на войну, а восемь изъ десятка назадъ всегда приходятъ; иначе и воевать бы нельзя людямъ, кабы вс гибли до единаго, а Борисъ вернется скоре, чмъ иной какой трусливый да мшковатый — такіе скоре головы оставляютъ у басурмана.

Матушка на все молчала, трясла головой и отвчала одно и то же:

— Не вернуться ему назадъ!

Наконецъ однажды сказала мужу съ гнвомъ:

— Не вернется Темиръ. Не за тмъ онъ собрался, чтобы воевать, а за тмъ, чтобы родную сторону увидть, отца и мать обнять, сестеръ да братьевъ… Десять лтъ не видалъ онъ ихъ… десять лтъ мучился, притворствовалъ съ нами и добился своего… ушелъ.

— Полно на малаго клеветать, жена! кротко, но укоризненно усовщевалъ женщину священникъ.

Мсяцъ за мсяцемъ прошло около года. Стали ходить слухи на Дону, что походъ вышелъ неудаченъ, что много казаковъ оставили свои головы за Кубанью, а кто и назадъ идетъ, то безъ добычи и безъ чести воинской. Скоро слухи оправдались. Вернулось войско донское, вернулись и красноярцы домой; пошли ихъ четыре дюжины слишкомъ, а вернулось человкъ тридцать, да и т наполовину раненые и изувченные.

А Темиръ?

О молодц, перекрест изъ басурманъ въ православные, казаки принесли лихую всть и худую славу.

Не только бросилъ Темиръ своихъ и перешелъ на сторону басурмана, но чрезъ три мсяца посл его исчезновенія, когда напало на полки донскіе басурманское войско, то впередъ всхъ, якобы въ числ командировъ, въ богатомъ наряд, увидли и признали красноярцы измнника Темира. Много въ этой битв порубили басурмане казацкихъ головъ. Видно, измнникъ Темиръ своимъ счастье принесъ, а казачеству незадачу и несчастіе. И весь походъ, будто не съ того конца начатый, прахомъ пошелъ.

Отецъ еодоръ былъ пораженъ извстіемъ. Казаки говорили, что этого и ожидать слдовало, что какъ волка ни корми, онъ въ лсъ смотритъ. Отецъ еодоръ ничего не говорилъ, а думалъ про себя:

— А если тамъ отецъ, мать, братья родные. Да всхъ чрезъ десять лтъ онъ увидлъ. Охъ, одинъ Господь это дло видитъ и разсудить праведно можетъ, а не мы, люди гршные и разумомъ слпые.

Но на душ своей самъ священникъ дло разсудилъ по-Божьему и бглеца Темира измнникомъ и предателемъ не почиталъ. Странно и диковинно только казалось отцу еодору, какъ судьба мудритъ. Былъ на станиц плнный кабардинецъ и, проживъ безъ малаго десять лтъ, вернулся домой, на родную сторону… А тутъ осталась двочка — его двойникъ лицомъ и красотой, и огненнымъ блескомъ глазъ, и проворствомъ рчи и ухватокъ. Оставайся Темиръ на станиц, дло казалось бы проще. Зачмъ судьба такъ устрояетъ, такъ мудритъ?

Отецъ еодоръ долго поминалъ мысленно Темира, не осуждалъ, но просто жаллъ, что ласковаго молодца нту въ дом.

Матушка, узнавъ вмст съ другими отъ вернувшихся казаковъ о поступк Темира, приняла эту всть удивительно спокойно, будто она и впрямь давно ужъ это знала.

Однако съ этого времени женщина сразу перемнилась. Она надла черное платье, повязалась по старушечьи чернымъ-же платкомъ, и хотя еще недавно была красива, вдругъ стала и лицомъ старуха. Быстро пришла къ ней сдина, морщины, лицо осунулось, щеки полныя ввалились, а глаза ясные потемнли, даже станъ сгорбился, и походка сдлалась не твердая и легкая, а тихая и неврная, какъ у старыхъ людей.

Сразу сравнялась здоровьемъ недавно красивая матушка съ вчно хилымъ мужемъ, а скоро и обогнала его. Чрезъ годъ женщина 35 лтъ казалась на видъ 60-лтней. Она чахла не по днямъ, а по часамъ, таяла, какъ воскъ, и слдующей весной уже не поднималась съ постели. Мсяцъ пролежала подкошенная горемъ женщина молча, не произнося ни единаго слова, безъ жалобы, безъ ропота, безъ слезъ; наконецъ, однажды она заговорила съ отцомъ еодоромъ, попросила у него прощенія, исповдалась, причастилась и сама прочла себ отходную, а потомъ, пролежавъ не двинувшись цлую ночь, подъ утро проговорила:

— Батюшка, мужъ, прости меня…

— Простилъ! простилъ! отвчалъ священникъ со слезами. И Богъ Господь проститъ. Буду молиться о теб Ему, Всеблагому.

Чрезъ нсколько минуть женщина подняла глаза на мужа и опять шепнула еле слышно.

— Прости меня.

Отецъ еодоръ вмсто отвта поцловалъ жену въ лицо и хотлъ было сказать ей нсколько словъ ласки, но взглядъ жены, будто просящій о чемъ-то, остановилъ его.

— Что, родная?.. спросилъ онъ.

Матушка не отвтила, она была на томъ свт; только глаза мертвые будто говорили еще и будто просили:

— Прости, молъ, человкъ Божій, женщин ея грхъ земной…

Двочка Устя прежде священника поняла, что ея мама уже не прежняя, а другая стала… Двочка заплакала горько и бросилась изъ хаты на улицу.

— Мама! Мама! стала звать она, заливаясь слезами, будто почуявъ, что маму надо звать и искать теперь везд… везд, кром той постели, гд лежитъ покойница.

XXIII