Атаман Устя

— Чему ты? Вдь ты такъ же судишь; самъ говорилъ сколько разъ, что убить не въ битв, а такъ…. вотъ какъ Малина можетъ… ты не можешь. Говорилъ вдь?

— Говорилъ и говорю. Да только вдь я же и не стою за эту жизнь разбойную, какъ ты. Я здсь изъ-за тебя…. а ты изъ за чего? Ты по своей охот?

— Я… знаешь вдь, такая судьба привела на Волгу; горе было.

— Было, да. А теперь? Иди за мной и другой жизнью заживемъ.

— Ну, брось… опять за старое… Такъ купца присылать къ теб, или самъ его возьмешь отъ меня?

— Нтъ… Пусть сидитъ… Ночью я его уведу изъ Яра и поставлю на камышинскую дорогу.

— На Камышинъ?

— Встимо; они, гляди, молодцы-то наши, каждую ночь стерегутъ саратовскую дорогу, чуя, что ты хочешь его освободить.

— Правда твоя… Ну, прости, пора мн.

— Прости, помни же, Устя, ныншній день. Я буду надежду имть.

— Ну, прости…

— Слышу… А ты помни.

— Ладно.

— Я вдь не баловался. Застрлиться мн никогда не долго.

Устя махнулъ рукой и пошелъ вонъ изъ хаты, но взглядъ его, видно, что-то сказалъ Орлику; эсаулъ вздохнулъ бодре, и лицо его просвтлло.

— Авось, сердце твое не каменное! шепнулъ онъ вслдъ атаману.

XXI

Кто таковъ атаманъ Устя и откуда онъ — никто изъ разбойниковъ не зналъ и всякій гадалъ на свой ладъ.

Только эсаулъ Орликъ, дядька Ефремычъ и сынъ прежняго атамана, Петрынь, знали правду, знали, что Устя не парень, а двица!

Да, атаманъ съ красивыми яркими глазами, съ орлинымъ взглядомъ, всякаго поражавшимъ отвагою, но съ женскимъ, даже полудтскимъ маленькимъ ртомъ и чудной заячьей губкой, въ которыхъ подчасъ сказывалось лишь одно добродушіе до наивности, этотъ молодецъ атаманъ была двадцатилтняя двушка; и если Устя казалась тощимъ и худотлымъ парнемъ, то разв потому, что для молодца требовалось иныхъ плечей и рукъ, иной дюжей спины. Устя была станомъ такъ же красива, какъ и лицомъ, полна и стройна, но въ мужской одежд она казалась малорослымъ и худымъ парнемъ. Только грудь этого атамана была хотя и годная по виду для парня, для двицы была не особенно высока; но Уст это обстоятельство было на-руку, а иначе мудрено бы было и прослыть за молодца въ глазахъ того сброда, которымъ атаманъ командовалъ.

Откуда же взялась и кто такая была молодица и красавица Устинья?

Лтъ съ двадцать назадъ въ одной станиц войска Донского поселился съ женой новый молодой священникъ. Красноярская станица была большое и богатое поселеніе, въ которомъ насчитывалось боле двухсотъ дворовъ. Земли у казаковъ было вволю, никто не зналъ даже, гд кончается земля, которую они считали своей; паши, гд и сколько хочешь; гд ни горка со склономъ на солнце, разводи бахчи, гд ни рчка, лови рыбу, гд ни луга заливные, разводи и паси скотину — полное раздолье и приволье.

Кругомъ Красноярской станицы верстъ на двсти, иногда и триста, было все то же богатство, все то же раздолье, та же ширь, и та же жизнь, мирная и богатая, какъ у Христа за пазухой. Изрдка только тревожила эту жизнь разная татарва — хивинцы, кубанцы — своими набгами. Но казаки привыкли возиться съ татарвой испоконъ вка; столтніе старики помнили, что ихъ столтніе дды еще разсказывали про татарина и вчную вражду съ нимъ, вчные набги и битвы. Случалось, что татарва одолвала, грабила станицы, рзала людей, уводила въ полонъ казачекъ и дтей и угоняла скотъ; бывало часто, что и сами казаки ходили въ походъ поживиться насчетъ дальняго сосда, и тоже ворочались домой не съ пустыми руками. Появлялись иногда и арбы съ товаромъ, и у женъ и дочерей заводились зачастую камни самоцвтные, монисто изъ золотыхъ червонцевъ и дорогая шелковая одежда; татарва, видно, жила богаче донцевъ, и имъ грабить ее было выгодне, чмъ ей донцевъ. Въ Красноярской станиц жилось такъ же, какъ и везд на Дону. Красноярцы тоже отбивались раза два въ десять лтъ отъ татарвы и тоже изрдка, вмст съ другими станичниками, ходили войскомъ въ предлы бусурманскіе наживаться, чтобы домой женамъ и дочерямъ гостинцу притащить, а сыну коня лихого туркменскаго пригнать.

Станичный красноярскій священникъ- жилъ богато, такъ какъ прихожане его любили, дарили, да и народъ все былъ богомольный, который на храмъ и на причтъ не жаллъ удлять по мр силъ.

Священникъ, отецъ еодоръ, былъ уже давно женатъ на доброй и красивой казачк изъ Цимлянской станицы. Ему было уже за тридцать лтъ, жен около двадцати пяти; жили они дружно и мирно, но дтей у нихъ не было.

Отецъ еодоръ былъ человкъ хилый и болзненный, который за недлю ужь непремнно одинъ разъ свалится съ ногъ и полежитъ недужась зимой у печки, лтомъ въ саду, грясь на солнышк. Во сколько хилъ былъ тихій и ласковый ко всмъ попъ, во столько цвла здоровьемъ попадья; на «матушку» многіе молодцы-казаки любовались и заглядывались, а старые люди и жалли.

— Эхъ, здорова, а пропадаетъ зря, говорили они. Не по батюшк матушка. Онъ только въ чемъ душа держится, а она кровь съ молокомъ.

Часто грустили мужъ съ женой, что при ихъ достатк и дружномъ житіи Богъ дтей не даетъ имъ. Въ особенности горевалъ объ этомъ самъ отецъ еодоръ.

Онъ будто на зло обожалъ дтей до страсти, и что станичные баловники-ребятишки позволяли себ съ батюшкой, было даже зазорно людямъ.