Атаман Устя

— Отхворости ты ихъ! часто говорили попу. — Чего ты имъ волю даешь надъ собой умничать. На этихъ пострловъ одна заручка — прутъ. Дерево Господь на топливо человкамъ раститъ, а вточки на розги растутъ.

— За что ихъ? Пущай. Они на то и малы, чтобы баловать, отвчалъ добродушно священникъ.

Разумется, ребятишки любили батюшку чуть не больше своихъ родныхъ, и за всякой затей, со всякой шалостью лзли къ отцу еодору.

Однажды на станиц былъ сполохъ, и старшина объявилъ, что все славное войско донское поршило новый походъ за Кубань, проучить поганцевъ сосдей, что покоя не даютъ четыре года, все грабятъ православныхъ.

— Да и кости расправить пора. Засидлись атаманы казаки. Надо сбгать за добычей, за золотомъ, шелками и камнями самоцвтными.

Человкъ съ полсотни собралось и съ Красноярской станицы, пожилыхъ и молодыхъ, и присоединились къ войску. Чрезъ годъ посл лихого дальняго похода донцы вернулись съ богатой добычей. Вернулись домой и красноярцы; у нихъ тоже былъ табунъ коней, арбы съ товаромъ и вьюки со всякой всячиной.

Вмст съ добычей пригнали донцы и сотню плнныхъ, изъ которой на станицу пришлось по дувану пять человкъ; женщина, уже пожилая, дв маленькія двочки умершаго въ дорог кубанца, одинъ молодой парень и одинъ уже старикъ, не всть зачмъ угнанный казаками съ родины. Сказывали, самъ онъ за кмъ то изъ взятыхъ увязался, не хотлъ разстаться, кажется, за дочерью. А кому и когда по дувану дочь досталась, теперь никто и не зналъ. Старикъ затосковалъ по дочери и по родин и скоро померъ.

— Двухъ двочекъ-сиротокъ окрестили и отдали тому, кто боле всхъ любилъ ребятъ, т. е. отцу еодору. Двочки дикія, злыя, несмотря на ласку и уходъ священника, смотрли зврками; какъ есть пара волчатъ; только и могъ съ ними ладить молодой парень Темиръ, котораго отдали казаки по сосдству въ батраки къ одинокому старику, прежнему старшин станичному.

Кто такіе были плнные, сами казаки, ихъ пригнавшіе, не знали. Кто говорилъ хивинцы, кто называлъ грузинцами, а кто постарше, умвшій различать татарву, называлъ абхазцами. Они ничего сначала о себ сказать не могли.

Пожилая женщина и старикъ были на одно лицо, некрасивы и черны, какъ цыгане; двочки были совсмъ на нихъ не похожи, красиве и свтле лицомъ. Парень Темиръ и вовсе отличался отъ всхъ и лицомъ, и нравомъ; онъ былъ замчательно красивъ собой, статный, сильный, лицомъ смуглый, съ большими черными глазами и на видъ гораздо старше своихъ лтъ. По пальцамъ, на вопросы казаковъ, считалъ онъ 17 лтъ себ, а по виду, усамъ и бородк казалось ему и вс 25.

Темира за его разумъ и добродушіе, лихость и отвагу, да еще вчную готовность всякому услужить, полюбили вс казаки, а за чудныя очи съ блескомъ, да за брови дугой и усъ курчавый — еще пуще полюбили вс казачки.

Чрезъ полгода по прибытіи на станицу Темиръ уже изрядно говорилъ по русски и, будучи уже христіаниномъ съ именемъ Борисъ, сталъ, ни дать ни-взять, природный донецъ-казакъ.

— Хочешь домой? шутили съ нимъ.

— Ни. Зачмъ? Мн здсь хорошо, отвчалъ онъ весело.

— Темиръ, по войску приказъ вышелъ тебя на родимую твою сторону отправлять и опять въ басурманы крестить! постоянно шутили съ Темиромъ казаки и казачки.

Темиръ отшучивался или говорилъ:

— Отправятъ, я опять сюда самъ приду.

Отецъ еодоръ, выбившись изъ силъ со своими двумя воспитанницами, часто обращался къ Темиру за помощью. Молодой малый умлъ съ ними ладить, хотя он были не изъ одной стороны съ нимъ. Теперь онъ уже могъ объяснить станичникамъ, что вс они попали вмст изъ совсмъ разныхъ мстъ. Умершій старикъ былъ осетинъ, женщина, по его словамъ, была татарка-туркменка и говорила для него совсмъ непонятнымъ языкомъ, двочки были съ береговъ Чернаго моря, изъ Абхазіи, а онъ самъ былъ кабардинецъ.

— Кабарда! Слыхали! Знаемъ! говорили казаки. Хорошій народъ, хоть и басурманъ! Въ битв страсть лихъ и злючъ, а въ обиход, особливо въ плну, повадливый, добрый, совсмъ нашъ православный. Вотъ и ты таковъ вышелъ.

Чрезъ годъ старикъ-казакъ, у котораго жилъ молодой кабардинецъ, умеръ, и Борисъ-Темиръ по собственному желанію перешелъ жить и служить къ отцу еодору. Скоро одна изъ двочекъ, самая злая, упала въ колодезь и утонула, а другую выпросилъ себ у попадьи ея родственникъ, богатый казакъ изъ Цымлянской станицы. Священникъ даже радъ былъ отдлаться отъ своихъ абхазскихъ волчатъ. Зато парень, красавецъ Темиръ, котораго никто не звалъ христіанскимъ именемъ Бориса, остался у отца еодора и вскор жилъ на положеніи уже не батрака, а какъ бы родного сына; особенно полюбила его матушка и стала лелять пуще родного.

Но тутъ то чрезъ года полтора и приключилось нчто… Дло темное, но по всему — гршное. Однако, такъ какъ казаки были народъ все справедливый, простодушный и честный, то весь міръ поршилъ дло скоро и прямо.

— Ну, что? Богъ съ ими! Не наше дло… Да и кто-жъ тутъ виноватъ. Сего и ждать надо было. Нехай ихъ, не намъ судить.