Атаман Устя

У матушки попадьи и хилаго отца еодора явилась на свтъ двочка, красавица писаная, но лицомъ вся вылитая — кабардинецъ Темиръ. Должно быть «матушка» ужъ очень полюбила парня, да чрезъ мру много и часто заглядывалась на него: даже самъ Темиръ, глядя на двочку, ахнулъ, увидавшись будто въ зеркал. А отецъ еодоръ вздохнулъ, улыбнулся кротко и ничего не сказалъ; только на другой день онъ, добродушно поглядвъ на жену, поцловался съ ней и шепнулъ ей на ухо:

— Ты моя, а она твоя, стало-быть, и она моя.

На крестинахъ батюшка былъ всхъ бодре, говорливе и бережно купалъ въ купели новорожденную, нарекаемую Устиньей.

Подгулявшіе на крестинахъ казаки выпили и за здоровье «кабардинки», но затмъ въ трезвомъ вид, изъ уваженія къ священнику, называли такъ новорожденную только заглазно…

XXII

Маленькая Устя, должно быть, родилась, какъ говорится, въ сорочк: съ колыбели вс наперерывъ любили и баловали двочку — красавицу. Отецъ еодоръ боготворилъ ее и упорно звалъ, будто съ умысломъ, не иначе, какъ по имени и отчеству; для всхъ крошка была Устя и Устюша, а для него всегда Устинья еодоровна. Мать тоже любила ее, хотя и меньше, чмъ священникъ. Темиръ часто ласкалъ и нянчилъ двочку, и по-долгу глядлъ на нее, задумываясь глубоко. А о чемъ онъ думалъ, никто не зналъ, и никогда ни единымъ словомъ не проговорился молодецъ. Какая-то злая кручина явилась у него, которую онъ отъ всхъ скрывалъ; даже и попадь, которую, конечно, онъ любилъ больше всхъ на станиц, онъ ни разу не объяснилъ своей тайной тоски.

Съ каждымъ годомъ матушка все боле привязывалась къ Темиру, имъ только и жила, и дышала. Когда случалось Темиру отлучиться отъ станицы въ городъ по длу, а такія дла отецъ еодоръ изрдка поручалъ ему, матушка въ отсутствіи Темира не дотрогивалась даже до обда и, сидя на крылечк, все глядла на дорогу, по которой онъ обыкновенно ворочался.

Такъ прошло восемь лтъ. Подросла Устя, стала худенькая, длинная, но стройная и живая двочка — умне и быстре и словомъ, и дломъ другихъ двочекъ. Она равно любила и отца, и мать, и «братца», какъ звала она Темира.

Жилось бы семь священника мирно и благополучно, но не такъ захотла, видно, судьба.

Прошелъ слухъ о войн царицы Анны Ивановны съ басурманомъ-туркой. Донскому казацкому войску повелно было тоже выйти походомъ и тревожить турецкую границу съ другой стороны, между морями Каспіемъ и Чернымъ. Собралось войско охотно и было хотло дружно ударить на крымскаго хана, заклятаго, вкового врага донцевъ, но изъ столицы было оглашено, что съ крымцами сама царица справится. Донцамъ приказано было двигаться за Кубань и итти впередъ, елико возможно дальше:

Услыша объ этомъ поход казаковъ, о набор охотниковъ въ войска, взмолился священнику и старшин станичному и молодецъ Темиръ.

— Отпустите въ походъ съ казачествомъ!

Матушка отъ этой просьбы молодца обомлла, заболла и, оправившись, всячески молила его образумиться.

Сначала показалось всмъ казакамъ дло это не подходящимъ.

Въ войск служили одни природные казаки и посторонніе не допускались.

— Чмъ я не казакъ! Будьте милостивы, заслужу! молилъ Темиръ.

Стали казаки почесывать за ухомъ и чубъ теребить,

— Чмъ Татаръ не казакъ! Православный, парень отважный, на кон скачетъ почитай удале казака, копьемъ и шашкой орудуетъ тоже не хуже любого донца. Чмъ онъ не казакъ! А по-ихнему, басурманскому, онъ не забылъ — будетъ проводникомъ и языкомъ. Гляди, заслужитъ больше другого и въ иной бд окажется полезне иного природнаго казака.

— Снарядить Темира на войсковой счетъ, атаманы-молодцы! ршила громада на майдан.

И чрезъ недлю у Темира былъ конь, одежа новая, шапка донская, шашка, пика и кинжалъ еще въ придачу, къ которому у него всегда страсть была и которымъ онъ орудовалъ ловче шашки. Казалось, на медвдя и на всякаго звря его пусти съ этимъ кинжаломъ, и онъ маху не дастъ.

Собрался Темиръ охотникомъ и выхалъ вмст съ красноярской полсотней въ ближайшій городъ, чтобы оттуда соединиться со всмъ войскомъ донскимъ.

Отецъ еодоръ грустилъ, отпуская Темира, и жаллъ, хотя увренъ былъ, что парень вернется изъ похода, заслуживъ войску и себя прославивъ на весь Донъ. Маленькая Устя смялась, провожая братца, и прыгала козой, но вечеромъ стала звать и требовать братца… Напрасно отецъ объяснялъ двочк, что Темиръ въ походъ ушелъ и ране девяти мсяцевъ не вернется. Двочка все требовала любимца, плакала и такъ всю ночь не уснула, все звала его.

Матушка лежала на кровати, у себя въ горниц, сама не своя, лицомъ такая, что краше мертвецовъ въ гробъ кладутъ; глаза странные, будто у человка, ума ршившагося, а дыханье ровное, рчь спокойная; только изрдка глубоко и протяжно вздохнетъ она. Совсмъ будто вотъ послдній вздохъ умирающей, будто съ нимъ вмст и душа съ тломъ разстанется.

— Полно, жена, ршился, наконецъ, на другой день вымолвить отецъ еодоръ, — себя пожалй. Гляди, восемь либо девять мсяцевъ живо пройдутъ. Съ дочкой займись; видишь, скучаетъ бдняга. Богъ милостивъ, вернется нашъ Борисъ на весь Донъ славный казакъ.

— Онъ не вернется! проговорила тихо матушка.