Атаман Устя

— А ты бы не шлялся по Волг-то… Ишь, вдь прытокъ! Сидлъ бы въ Казани-то своей на печи и не мотался но свту. Вонъ я крысъ ловлю въ горшокъ… которая знаетъ свое подполье, та не попадаетъ… А которыя шустры лазать изъ дыръ, да гулять, т, знамо, въ горшокъ и въ рчку! Хозяйка, я чай, дома-то осталась… а?

— Да… горемычная…

— И ребята есть, небось! допрашивала Ордунья.

— Пятеро.

— Пятеро? Ишь вдь; поплачутъ объ теб, сиротами будутъ.

Купецъ опять вздохнулъ тяжело.

— Ну, иди, атаманъ тутъ небось; нынче еще поживешь: за бляной твоей хлопоты; объ теб ужъ посл будетъ — твое дло терпитъ. Отпуститъ атаманъ, зайди ко мн внизъ. Надо теб тоже сть дать; тоже, поди, голоденъ, небось.

— Нтъ, какой голодъ! Не до голоду, пробормоталъ Душкинъ. Да и что-жъ брюхо по пусту, зря начинять, коли помирать велятъ.

Купецъ, дйствительно, не лъ ничего второй день, но и на умъ ему не шла пища.

— Помирать-то, думалъ онъ, лучше съ пустымъ животомъ, чмъ съ набитымъ; съ пустой утробой на тотъ свтъ предстанешь, такъ даже грха меньше.

Атаманъ сидлъ у своего стола, когда купецъ вошелъ къ нему въ горницу и сталъ у дверей. Устя пристально осмотрлъ купца и долго молчалъ. Брови его наморщились и лицо показалось хозяину бляны зле, чмъ у кого-либо изъ разбойниковъ.

— Тощій, плюгавый парень, а куда, поди, злючій и отчаянный, подумалъ онъ. По всему душегубъ нераскаянный. Отъ едакого милости не жди. Зврь лютый.

А Устя думалъ, глядя на купца:

— Глупъ знать, а не прытокъ. Жадность на барыши ихъ обуяла; завидки взяли торгаша на рубли астраханскіе — вотъ и попалъ къ намъ.

И, помолчавъ, атаманъ заговорилъ, глядя въ сторону, куда-то на стну.

— Откуда плылъ?

— Изъ Казани, государь.

— А родомъ казанецъ же?

— Нтъ, изъ Алатыря.

— Въ Казани человкъ знаемый?

— Какъ то-съ?

— Знаютъ тебя вс въ город и на Верховьяхъ?

— Встимо знаютъ, семь лтъ торгую.

Устя помолчалъ и кусалъ верхнюю губу.

— Какъ звать?

— Андронъ Душкинъ.

— Семейный аль холостъ?

— Семья. Жена и дтей пятеро; теперь сироты будутъ! вздохнулъ купецъ.

— Да, это ужъ такое дло… не при на рожонъ, цлъ будешь. Шелъ въ Астрахань аль только въ Камышинъ?

— Въ Астрахань хотлось, да вотъ вы тутъ случились; грхъ и вышелъ.

— Я, чай, упреждали тебя не ходить въ нашу сторону.

— Да… встимо, да думалъ — авось, Богъ милостивъ — пройду. А теперь вотъ разоренье дому и смерть. Хоть бы душеньку-то вы на покаяніе отпустили, а добро — Богъ съ нимъ; это дло нажитое. Ась?

Послднія слова купецъ произнесъ робко, будто боялся услышать изъ устъ атамана окончательное подтвержденье того, чего уже ждалъ заране.

— Душу-то отпустить… Встимо, помиловать всякаго можно… пробормоталъ Устя… да не вашего брата купца.

— Что-жь такъ? Чмъ купецъ хуже. Тотъ же человкъ, душа Божья, христіанинъ, а не жидъ какой или песъ.

— Не жидъ и не песъ, а жалобщикъ. Вотъ что, родимый. Понялъ?

— Нтути, не понялъ.

— Жалобщикъ — вашъ братъ купецъ. Молодца какого изъ твоихъ, альбо хоть и всхъ — пускай на вс четыре втра. Онъ опять пойдетъ въ батраки къ кому-либо, съ перепугу ко двору на деревню вернетъ, а тебя пусти, ты прямо къ воевод, а то и выше, съ жалобой на разбойниковъ, что обидли.

Купецъ молчалъ и глядлъ во вс глаза на атамана, будто удивлялся.

— Тебя вотъ отпусти, ты прямо въ городъ жаловаться на насъ, — правда?

— Оно точно…

— Ну, вотъ…

— А можно и… зачмъ! Общаюсь коли, то не пойду! спохватился Душкинъ.

— Общаешься? усмхнулся Устя. Вс вы общаетесь.

— Вотъ теб… разрази меня Господь… провалиться мн въ преисподнюю.

И купецъ понялъ рчь атамана; почуявъ возможность своего спасенія отъ смерти, посыпалъ словами. Онъ клялся и божился, что дтямъ роднымъ не разскажетъ о приключеніи своемъ на Волг, не только не дойдетъ жаловаться воевод и выдать мстонахожденіе атамана и шайки.

— Ну, ладно, прервалъ Устя горячую рчь купца — поди, пошь внизу. Я за тобой пришлю, когда нужно будетъ.

— Помилуй, родной. Вкъ буду за тебя Богу молить.

И Душкинъ повалился въ ноги атаману.

Устя равнодушно глядлъ на лежащую у него въ ногахъ фигуру, плотную и дюжую. Подобныя сцены повторялись въ Яр постоянно, каждый разъ, какъ разбойники приводили плнныхъ.

Нъ шайкахъ низовья испоконъ вка завелось какъ бы обычаемъ, пріобртеннымъ въ силу опыта, — отпускать на волю, посл разгрома какого-либо судна, только батраковъ, черный народъ или темный людъ, бдняковъ, глуповатыхъ, очень молодыхъ парней и, конечно, женщинъ съ дтьми. Хозяевъ, купцовъ или случайно попавшихъ въ плнъ помщика отпускать снова на волю опасались и почти всегда убивали или топили.

Причина была простая — не пустить въ городъ очевидца разгрома или разбоя, видвшаго мстность и знающаго въ лицо атамана и его молодцовъ. Подобный очевидецъ являлся предъ начальствомъ ближайшаго города не только жалобщнкомъ, но и свидтелемъ; онъ могъ все и всхъ указать и назвать, прося защиты.